1923 г.
Прованс
1
Как жадно, затая дыханье,склоня колена и плеча,напьюсь я хладного сверканьяиз придорожного ключа.
И, запыленный и счастливый,лениво развяжу в тениевангелической оливысандалий узкие ремни.
Под той оливой, при дороге,бродячей радуясь судьбе,без удивленья, без тревоги,быть может, вспомню о тебе.
И пеньем дум моих влекома,в лазури лиловатой дня,в знакомом платье незнакома,пройдешь ты, не узнав меня.
2
Слоняюсь переулками без цели,прислушиваюсь к древним временам:при Цезаре цикады те же пели,и то же солнце стлалось по стенам.
Поет платан, и ствол в пятнистом блеске;поет лавчонка; можно отстранитьлегко звенящий бисер занавески:поет портной, вытягивая нить.
И женщина у круглого фонтанапоет, полощет синее белье,и пятнами ложится тень платанана камни, на корзину, на нее.
Как хорошо в звенящем мире этомскользить плечом вдоль меловых оград,быть русским заблудившимся поэтомсредь лепета латинского цикад!
Сольес-Пон
1923 г.
«Зовешь, – а в деревце гранатовом совенок…»
Зовешь, – а в деревце гранатовом совенок полаивает, как щенок.В вечерней вышине так одинок и звонок луны изогнутый клинок.
Зовешь, – и плещет ключ вечернею лазурью. Как голос твой, вода свежа,и в глиняный кувшин, лоснящийся глазурью, луна вонзается дрожа.
26 июля 1923 г.
«Как бледная заря, мой стих негромок…»
Как бледная заря, мой стих негромок, и кратко звуковое бытие,и вряд ли мой разборчивый потомок припомнит птичье прозвище мое.
Что ж делать, муза, жизнь моя. Мы будем в подстрочном примечанье скромно жить.Не прозвенеть, не высказать мне людям, что надо Божьей тенью дорожить.
Что Божья тень волнистая сквозь наши завесы разноцветные видна;что день и ночь – две дорогие чаши живой воды и звездного вина.
Не прозвенеть, не высказать – и скоро мою забудут бледную зарю,и первая забудет та, которой последние лучи я подарю.
И все же, муза, счастлив я… Ты нежность, ты – тишина; с тобой нельзя грустить;ты в пенье дней житейскую мятежность, как лишний слог, не можешь допустить.
31 августа 1923 г.
«Ночь свищет, и в пожары млечные…»
Ночь свищет, и в пожары млечные,в невероятные края,проваливаясь в бездны вечные,идет по звездам мысль моя,как по волнам во тьме неистовой,где манит Господа рукарастрепанного, серебристого,скользящего ученика…
2 сентября 1923 г.
«Я помню в плюшевой оправе…»
Я помню в плюшевой оправедагеротипную мечту —и очи в северной дубраве,и губы в громовом порту.
Но ты… Прямой и тонкой тенью,как бы ступая по стеклу,внимая призрачному пенью,вникая пристально во мглу, —
во мглу, где под железным кленомя ждал, где, завернув с угла,сквозные янтари со стономтекли в сырые зеркала, —
безгласно в эту мглу вошла ты,и все, что скучно стыло встарь,все сказкой стало: клен зубчатый,геометрический фонарь…
Ты… Платье черное мне снится,во взгляде сдержанный огонь,мне тихо на рукав ложитсяпродолговатая ладонь.
И вдруг, улыбкою нежданнойблеснув, указываешь мне:клин теневой, провал обманныйна бледной, на косой стене.
Да, правда: город угловатыйиграет жизнью колдовскойс тех пор, как в улицу вошла тысвоей стеклянною стопой.
И в этом мире небываломтеней и света мы одни.Вчера нам снились за каналомвенецианские огни.
И Гофман из зеркальной дверивдруг вышел и в плаще прошел,а под скамьею в темном скверея веер костяной нашел.
И непонятный выступ медныйгорит сквозь дальнее стекло,а на стене, косой и бледной, —откуда? – черное крыло.
Гадая, все ты отмечаешь,все игры вырезов ночных,заговорю ли – отвечаешь,как бы доканчивая стих.
Таинственно скользя по гласным,ты шепчешь, замираешь ты,и на лице твоем неясномловлю я тень моей мечты.
~ 16 ~