И Чарский рассказывает, чем он очень удивлен и растроган, - нет, не стихией, клокочущей в Медном Всаднике, а наоборот, тем, что чужая мысль, чуть коснувшись слуха поэта, тут же стала его собственной! Как будто он думал об этом же самом всю оставшуюся жизнь.
Понимаете, думал всю жизнь! Вот в чем дело, в том, что поэт только о том и думает, как:
- Укротить Стихию, - едва она появится. - А не наоборот, сам такая же стихия.
Разница большая:
- Тигр и его Укротитель.
Как говорится:
- Я звал тебя и рад, что вижу! - Это не просто бой Лермонтова с барсом - или что у него там было, в ожидание смертельной ничьей - а ожидание противника, чтобы победить его, однако:
- Во славу Божию! - Как и написано в другом месте:
- И как гром его угроза поражала мусульман.
В конце там же написано, что вернувшись домой после победы:
- Как безумец умер он. - Ибо:
- Вступить в бой со стихией - это одно, победить её можно, как это сделал Импровизатор из Египетских Ночей, - но.
Но, видимо, бессмысленно, взять ее Гением можно, но в Этом Мире - не до конца.
Как и сказал Иисус Христос печально, искушаемый последний раз тем же, чем пушкинский Импровизатор и Жил на свете рыцарь бедный, Духом смелый и прямой:
- Искушаемый победой над стихией! - ибо:
- Я могу, Господи! - но это МОГУ не принимает во внимание, что Стихия - это тоже бог, бог, сам желающий измениться, но вот с помощью смерти части себя в роли:
- Сына.
В любом случае Пушкин - это не стихия, а надо иметь в виду не только содержание стихотворения, но и то, что поет эту стихию сам поэт, загнавший ее, как Аполлон в свою Лиру, сделавший из нее:
- Спектакль.
Повторю еще раз Пушкин, как и Шекспир противопоставил Стихии:
- Театр.
Как и Евангелие - это сплошной театр, правда, в самом конце, после Тайной Вечери:
- Смертельный.
Апостолы идут в свой последний бой сознательно, уже подготовившись на Тайной Вечере, а не вынужденно стихийно, как:
- Нам ничего не осталось, как только умереть. - Ибо и сказано:
- Смертию смерть поправ.
Хотя, конечно, им было страшно, даже Иисусу Христу не хотелось идти в эту последнюю битву со стихией - по сути, с какой-то частью самого бога - что Он даже вынужден был сказать:
- Но как Ты хочешь, а не Я.
Сам Бог в роли Иисуса Христа вступил в бой со своим же древним хвостом.
Поэту потому, следовательно, нет закона, как сердцу девы и ветру, что:
- Он с Законом и призван вступить в бой, как с древним драконом, ставшим стихией, как Иисус Христос требует новых мехов для нового вина. - Зачем?
Именно затем, чтобы спасти Адама, чтобы изменить Прошлое. И Евангелие своей конструкцией показывает именно такую конструкцию мира, что:
- В одну и ту же реку можно войти дважды! - Чего, похоже, не смог понять бедный и простой рыцарь, бившийся за Деву Марию:
- В лоб ее, стихию не возьмешь, идти надо слишком далеко, однако:
- Назад, чтобы всё переделать.
Бог создал мир, который можно изменить - вот в чем дело. А Иисуса Христа именно за то и критиковали фарисеи, что Он предложил им решить задачу, которая в принципе не решается.
Отсюда Фарисеи прошлых лет и сделали вывод:
- Лучше нету того свету, - нет, не когда яблоня цветет, а нет ничего сильнее стихии, как сейчас Борис Парамонов и Иван Толстой - и:
- Только с помощью Евангелия можно доказать, что есть, ну и:
- Пушкина, естественно.
Поэт - это победитель не снежных барсов, а победитель Стихий, будь они похожи даже на Ветряные Мельницы, как определил их природу Дон Кихот Ламанчский, или, по крайней мере, на стадо баранов - это одно и тоже.
Сейчас Иваном Толстым и Борисом Парамоновым опять приводится неправильный вывод, делаемый из видимого спокойствия, например, царицы, когда она знает совершенство наслаждений и спокойно предлагает желающим умереть за них:
И с видом ясным говорит:
- В моей любви для вас блаженство?
Блаженство можно вам купить.
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж вами я восстановить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?
Рекла - и ужас всех объемлет.
Вот сейчас говорят, что Пушкин призывает людей гордиться не силой духа, не моральностью - это для толпы, а гордись существованием в себе чувства беззаконности. - Можно сказать, это хороший пример того, что могли думать тогдашние люди, видя Петра, отрекшегося от Иисуса Христа во дворе первосвященника. Испугался и вся мораль пропала, ибо герой может гордиться только правом на беззаконность.
Кошмар, что может чувствовать человек в роли Петра - они абсолютно ни хрена не понимают, и, знаете ли, вполне могут сожрать его живьем прямо тут за этот беспринципный страх. А то, что герой не стихией в себе ублажается, а наоборот, увидел ее и сумел, как Пушкин сказать:
- Я звал тебя и рад, что вижу, - ибо окаменелость его не от страха, а как и окаменелость Мандельштама означает готовность к бою, однако:
- Именно со стихией, - в данном случае Петр подставляет свою грудь под стрелы, летящие с неба в Иисуса Христа, ибо летят они с надписью:
- Предатель, - имеется в виду, что Иисус Христос - предатель древней веры, а Петр предает Иисуса Христа, отрекаясь от Него, и тем самым указывает этим стрелам другой путь:
- Я - предатель, - и принимает это триплет на себя. - Делает это, естественно, не сам, а с помощью Бога. Сам он здесь может только испугаться.
Поэтому обвинения поэта в трусости в любви к беззаконию - это прямая, хотя и хитрая ложь. Обвинители не видят реальной цели. Того, кто бьется со стихией не на жизнь, а на смерть, как, например, герои Повестей Белкина, обвиняют, как Гробовщика, что он с ней, со смертью, заодно, и может шастать запросто в Ад, как Данте по Владимиру Высоцкому:
- К своей Алигьери.
Критики не видят реальной Стихии, как именно Древнего Закона, с которым Иисус Христос вступил в смертельный бой, смертельный именно потому, что Он Сам - Часть этого закона. И думают, что он играет с ним, как кошка - нет, не с мышкой, а с мячиком, так сказать: