ПPOPOK.
Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, И шестикрылый серафим На перепутьи мне явился. Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он. Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход. И дольней лозы прозябанье. И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный, и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой. И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Как труп в пустыне я лежал, И бога глас ко мне воззвал: "Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей".
К. А. ТИМАШЕВОЙ.
Я видел вас, я их читал, Сии прелестные созданья, Где ваши томные мечтанья Боготворят свой идеал. Я пил отраву в вашем взоре, В душой исполненных чертах, И в вашем милом разговоре, И в ваших пламенных стихах; Соперницы запретной розы Блажен бессмертный идеал... Стократ блажен, кто вам внушал Не много рифм и много прозы.
<НЯНЕ.>
Подруга дней моих суровых, Голубка дряхлая моя! Одна в глуши лесов сосновых Давно, давно ты ждешь меня. Ты под окном своей светлицы Горюешь, будто на часах, И медлят поминутно спицы В твоих наморщенных руках. Глядишь в забытые вороты На черный отдаленный путь: Тоска, предчувствия, заботы Теснят твою всечасно грудь. То чудится тебе
<ИЗ ПИСЬМА К СОБОЛЕВСКОМУ.>
У Гальяни иль Кольони Закажи себе в Твери С пармазаном макарони, Да яишницу свари.
На досуге отобедай У Пожарского в Торжке, Жареных котлет отведай (именно котлет) И отправься на легке.
Как до Яжельбиц дотащит Колымагу мужичок, То-то друг мой растаращит Сладострастный свой глазок!
Поднесут тебе форели! Тотчас их варить вели, Как увидишь: посинели, Влей в уху стакан шабли.
Чтоб уха была по сердцу, Можно будет в кипяток Положить немного перцу, Луку маленькой кусок.
Яжельбицы - первая станция после Валдая. - В Валдае спроси, есть ли свежие сельди? если же нет,
У податливых крестьянок (Чем и славится Валдай) К чаю накупи баранок И скорее поезжай.
* * *
Как счастлив я, когда могу покинуть Докучный шум столицы и двора И убежать в пустынные дубровы, На берега сих молчаливых вод.
О, скоро ли она со дна речного Подымется, как рыбка золотая?
Как сладостно явление ее Из тихих волн, при свете ночи лунной! Опутана зелеными власами, Она сидит на берегу крутом. У стройных ног, как пена белых, волны Ласкаются, сливаясь <и> журча. Ее глаза то меркнут, то блистают, Как на небе мерцающие звезды; Дыханья нет из уст ее, но сколь Пронзительно сих влажных синих уст Прохладное лобзанье без дыханья. Томительно и сладко - в летний зной Холодный мед не столько сладок жажде. Когда она игривыми перстами Кудрей моих касается, тогда Мгновенный хлад, как ужас, пробегает Мне голову, и сердце громко бьется, Томительно любовью замирая. И в этот миг я рад оставить жизнь, Хочу стонать и пить ее лобзанье А речь ее.... Какие звуки могут Сравниться с ней - младенца первый лепет, Журчанье вод, иль майской шум небес, Иль звонкие Бояна Славья гусли.
<ИЗ ПИСЬМА К АЛЕКСЕЕВУ.>
Прощай, отшельник бессарабской
Лукавый друг души моей Порадуй же меня не сказочкой арабской
Но русской правдою твоей.
<И. И. ПУЩИНУ>
Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, Когда мой двор уединенный, Печальным снегом занесенный, Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье: Да голос мой душе твоей Дарует то же утешенье, Да озарит он заточенье Лучом лицейских ясных дней!
СТАНСЫ.
В надежде славы и добра Гляжу вперед я без боязни; Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни.
Но правдой он привлек сердца, Но нравы укротил наукой, И был от буйного стрельца Пред ним отличен Долгорукой.
Самодержавною рукой Он смело сеял просвещенье, Не презирал страны родной: Он знал ее предназначенье.
То академик, то герой, То мореплаватель, то плотник, Он всеобъемлющей душой На троне вечный был работник.
Семейным сходством будь же горд; Во всем будь пращуру подобен: Как он неутомим и тверд, И памятью, как он, незлобен.
ОТВЕТ Ф. Т***.
Нет, не черкешенка она; Но в долы Грузии от века Такая дева не сошла С высот угрюмого Казбека.
Нет, не агат в глазах у ней, Но все сокровища Востока Не стоят сладостных лучей Ее полуденного ока.
ЗИМНЯЯ ДОРОГА.
Сквозь волнистые туманы Пробирается луна, На печальные поляны Льет печально свет она.
По дороге зимней, скучной Тройка борзая бежит, Колокольчик однозвучный Утомительно гремит.
Что-то слышится родное В долгих песнях ямщика: То разгулье удалое, То сердечная тоска......
Ни огня, ни черной хаты, Глушь и снег.... На встречу мне Только версты полосаты Попадаются одне...
Скучно, грустно..... завтра, Нина, Завтра к милой возвратясь, Я забудусь у камина, Загляжусь не наглядясь.
Звучно стрелка часовая Мерный круг свой совершит, И, докучных удаляя, Полночь нас не разлучит.
Грустно, Нина: путь мой скучен, Дремля смолкнул мой ямщик, Колокольчик однозвучен, Отуманен лунный лик.
* * *
В евр<ейской> хижине лампада В одном углу бледна горит, Перед лампадою старик Читает библию. Седые На книгу падают власы. Над колыбелию пустой Еврейка плачет молодая. Сидит в другом углу, главой Поникнув, молодой еврей, [Глубоко] в думу погруженный. В печальной хижине старушка Готовит позднюю трапезу. Старик, закрыв святую книгу, Застежки медные сомкнул. Старуха ставит бедный ужин На стол и всю семью зовет. Никто нейдет, забыв о пище. Текут в безмолвии часы. Уснуло всё под сенью ночи. Еврейской хижины одной Не посетил отрадный сон. На колокольне городской Бьет полночь. - Вдруг рукой тяжелой Стучатся к ним. Семья вздрогнула, Младой евр<ей> встает и дверь С недоуменьем отворяет И входит незнакомый странник. В его руке дорожный пос<ох>.
К**.
Ты богоматерь, нет сомненья, Не та, которая красой Пленила только дух святой, Мила ты всем без исключенья; Не та, которая Христа Родила не спросясь супруга. Есть бог другой земного круга Ему послушна красота, Он бог Парни, Тибулла, Мура, Им мучусь, им утешен я. Он весь в тебя - ты мать Амура, Ты богородица моя!
<МОРДВИНОВУ.>
Под хладом старости угрюмо угасал Единый из седых орлов Екатерины. В крылах отяжелев, он небо забывал
И Пинда острые вершины.
В то время ты вставал: твой луч его согрел, Он поднял к небесам и крылья и зеницы И с шумной радостью взыграл и полетел
Во сретенье твоей денницы.
М<ордвинов>, не вотще Петров тебя любил, Тобой гордится он и на брегах Коцита. Ты лиру оправдал, ты ввек не изменил
Надеждам вещего пиита.
Как славно ты сдержал пророчество eгo! Сияя доблестью и славой, и наукой, В советах недвижим у места своего,
Стоишь ты, новый Долгорукой.
Так, в пенистый поток с вершины гор скатясь, Стоит седой утес, вотще брега трепещут, Вотще грохочет гром и волны, вкруг мутясь,
И увиваются, и плещут.
Один, на рамена поднявши мощный труд, Ты зорко бодрствуешь над царскою казною Вдовицы бедный лепт и дань сиб<ирских> руд
Равно священны пред тобою.