Там щавель, там вымя птичье,Хвой павлинья кутерьма,Ротозейство и величьеИ скорлупчатая тьма.
Тычут шпагами шишиги,В треуголках носачи,На углях читают книгиС самоваром палачи.
И еще грибы-волнушкиВ сбруе тонкого дождяВдруг поднимутся с опушкиТак – немного погодя…
Там без выгоды уродыРежутся в девятый вал,Храп коня и крап колоды,Кто кого? Пошел развал…
И деревья – брат на брата —Восстают. Понять спеши:До чего аляповаты,До чего как хороши!
* * *
Дайте Тютчеву стреко́зу —Догадайтесь, почему.Веневитинову – розу,Ну а перстень – никому.
Баратынского подошвыРаздражают прах веков.У него без всякой прошвыНаволочки облаков.
А еще над нами воленЛермонтов – мучитель наш,И всегда одышкой боленФета жирный карандаш.
К немецкой речи
Б.С. Кузину
Себя губя, себе противореча,Как моль летит на огонек полночный,Мне хочется уйти из нашей речиЗа всё, чем я обязан ей бессрочно.
Есть между нами похвала без лестиИ дружба есть в упор, без фарисейства,Поучимся ж серьезности и честиНа Западе у чуждого семейства.
Поэзия, тебе полезны грозы!Я вспоминаю немца-офицера:И за эфес его цеплялись розы,И на губах его была Церера.
Еще во Франкфурте отцы зевали,Еще о Гёте не было известий,Слагались гимны, кони гарцевалиИ, словно буквы, прыгали на месте.
Скажите мне, друзья, в какой ВалгаллеМы вместе с вами щелкали орехи,Какой свободой вы располагали,Какие вы поставили мне вехи?
И прямо со страницы альманаха,От новизны его первостатейной,Сбегали в гроб – ступеньками, без страха,Как в погребок за кружкой мозельвейна.
Чужая речь мне будет оболочкой,И много прежде, чем я смел родиться,Я буквой был, был виноградной строчкой,Я книгой был, которая вам снится.
Когда я спал без облика и склада,Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.Бог Нахтигаль, дай мне судьбу ПиладаИль вырви мне язык – он мне не нужен.
Бог Нахтигаль, меня еще вербуютДля новых чум, для семилетних боен.Звук сузился. Слова шипят, бунтуют,Но ты живешь, и я с тобой спокоен.
Ариост
Во всей Италии приятнейший, умнейший,Любезный Ариост немножечко охрип.Он наслаждается перечисленьем рыбИ перчит все моря нелепицею злейшей.
И, словно музыкант на десяти цимбалах,Не уставая рвать повествованья нить,Ведет – туда-сюда, не зная сам, как быть, —Запутанный рассказ о рыцарских скандалах.
На языке цикад – пленительная смесьИз грусти пушкинской и средиземной спеси,Он завирается, с Орландом куролеся,И содрогается, преображаясь весь.
И морю говорит: шуми без всяких дум,И деве на скале: лежи без покрывала…Рассказывай еще – тебя нам слишком мало.Покуда в жилах кровь, в ушах покуда шум.
О город ящериц, в котором нет души —Когда бы чаще ты таких мужей рожала,Феррара черствая! Который раз сначала,Покуда в жилах кровь, рассказывай, спеши!
В Европе холодно. В Италии темно.Власть отвратительна, как руки брадобрея.А он вельможится всё лучше, всё хитрееИ улыбается в крылатое окно —
Ягненку на горе, монаху на осляти,Солдатам герцога, юродивым слегкаОт винопития, чумы и чеснока,И в сетке синих мух уснувшему дитяти.
А я люблю его неистовый досуг,Язык бессмысленный, язык солено-сладкийИ звуков стакнутых прелестные двойчатки…Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг.
Любезный Ариост, быть может, век пройдет —В одно широкое и братское лазорьеСольем твою лазурь и наше Черноморье.…И мы бывали там. И мы там пили мед…
* * *
Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть:Ведь всё равно ты не сумеешь стекла зубами укусить!
О, как мучительно дается чужого клекота почет:За беззаконные восторги лихая плата стережет!
Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный ротВ последний раз перед разлукой чужое имя не спасет.
Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас,Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?