Выбрать главу
река. Нагота — рыбья. Крупным планом — рука с комариной, крапивной сыпью — панибратство природы. В руке стрекозиная личинка — надрываю ее, достаю осторожно начинку, расправляю мятую стрекозку… О повитуха пятилетняя!.. Певчих кузнечиков пасла по слуху, целовала в губы лягушек, вкусных, родниковых… Пятнадцатым летом нагота превратилась в оковы. Le corps Что мне терять на земле, кроме этого тела? И — уже теряю. Тело уже поредело. Но оно и сейчас — у меня ведь судьба не дура! — удача всевышнего мастера обнаженной натуры. 165 — высота, она же длина, если лежа. 53 — не ноша носящему на руках, подста — вляющему колени — не давление. Время измерения тоже следует учесть: 26 умнице моей — ибо тело мое не среднего рода — красавице моей, послушной, чуткой… Подружка! Кто научил тебя вовремя поднимать ножки и, кончая, кричать, окликать отлетающую душу? Никто не учил. Природа. Природа, меня наделившая тонким запястьем, чтобы сошлись на нем намертво мужские пальцы, природа, меня наделившая телом компактным и белым, чтобы стелиться ему по земле под тяжелым телом мужчины, которого пишет влюбленная память в сновиденьи, натура которого дышит под боком, в сновиденьи, либретто которого вместе распели… Вокализ андрогина и взбитые сливки постели. La larme А когда начали прорастать груди, в меня влюбился двоечник Рудик, который с усердием более чем странным переписал для меня письмо Татьяны почти до середины, почти без ошибок, и целый час простоял на отшибе двора, под окном моим, с петлей на шее… Груди прорастали. Двоечники становились смелее, и самый смелый из них без лишних вопросов притащил меня за косу в ЗАГС, как сидорову козу… Андрей Первозванный Бога о нас молил хуже и реже, чем ты, Архистратиже Михаил. Оказалось: цельность — она не от слова "целка". Медовое Черное море показалось мелким. Оказалось: заврались слова, пересохли надежды. Восемнадцатым летом нагота стала формой одежды. Форма одежды — парадная: фигурка голодная, ладная, кожица — импортный шелк. Мимо никто не прошел. Le coeur Искала душу. Вертела сердце в руках. Раздвигала ребра. Душу нашла — в мозгах. Искала Бога. Вертела сердце в руках. Раздвигала ребра. Бога нашла — в мозгах. Искала тебя. Вертела и раздвигала. И ничего не нашла. Нигде. Ничего. La voix Ничего, кроме голоса, который — тело души. Он живет между ребер, из этой ветвистой глуши вырываясь под купол нёба, черепа, неба, минуя мышцу смеха и мышцу хлеба, сокращая мышцу неба… Высокие ноты мне даются лучше, чем низкие ноты работы подневольной, забот о забытом, любви сквозь зевоту. Потому я пою и люблю во второй октаве — мне вторую октаву кузнечики певчие ставили, педагог по вокалу возился со средним регистром — не стоит, и звучок ниже среднего, благо, что чисто, потому что мне слух развивали летучие мыши — через тысячу стен телефонный звонок услышу, через тыщу сугробов — шаги. Что касается духа — ничего, кроме голоса. И ничего, кроме слуха. А когда обломилось все то, что подвластно обломам, — нагота стала домом родным. Единственным домом. Кто-кто в теремочке живет? Кто-кто в невысоком живет? Живет в теремочке эмбрион. Тебе он прислал поклон. Le ventre Единственной клеткой, единственной буковкой Е, ее червячком-головастиком, пущенным в плаванье единственной ночью в холщовом алькове, в томле — нье ты началась. Первый месяц в единственной гавани ты тихо сидела. Личинка, почти без лица. Вторая луна, продолжая утробное таинство, прибавила буковку Л, что сложила отца и маму под то одеяло, поставив знак равенства. И третья луна повернулась к планете анфас. И скрыли ее облака, токсикозом гонимы. На лике личинки прорезался маленький глаз и рядом другой, и красивое И между ними. Затем — полнолунье четвертое. Литерой З забилось сердечко на дне акушеркиной трубки. И папа поставил в известность подруг и друзей. И мама оставила моду на узкие юбки. Под пятой луной — вокализ на слова "Ааа". Утроба колдует, глухая к советам досужим, в утробе — ЕЛИЗА. "Элиза! Конечно, она! — вскричал ультразвук, — в головном прилеганьи к тому же!" И дальше пошло как по маслу — и В вам, и Е, и ручки, и ножки, и много локтей и коленок, которые били ключом, да не по голове, и землетряслись перекрытия маминых стенок. Осталось нам ТА, пара месяцев, отпуск-декрет, последние приготовления — ногти, ресницы — и из тьмы появилась на свет, и Елизавета из тьмы появилась на свет!.. А мне оставалось одно — родив, возродиться. Le sain О эрогенная зона, закрытая для критики бюстгальтером (обхват — 72, полнота третья), собой закрывающая амбразуру твоего одиночества, о чудо барочного выпукло-плавного зодчества, живая картинка дыханья и сбоев в дыхании, когда ты играешь со мною в одно касание, o sain, o mamelle, o tetin… Дышу пока, душа не забудет пришествия молока. Молоко приходит из-под мышек, вламываясь, будто в дверь ногой, и, напуганная, грудь не дышит, и танцуют плечи слово "ой". Темен путь молочных рек грунтовых. О иконописная тоска — половодье возле сердца!.. Снова вытолкнута пробочка соска. L`esprit Линия судьбы моей — линия от пупка и ниже сангиной прочерченная создателем моим, чтобы не ошибиться в симметрии соцветий-яичников и других элементов премудрой моей утробы. Проследив ее вниз по лобку, доберешься до центра вещества моего… Погоди, я теряю дар речи… Указаниям центра не смеет округа перечить и ложится покорным пейзажем… Умелый топограф, эту местность своею рукою не раз рисовавший, в этих дебрях своей головою не раз рисковавший, ты опять заблудишься, голову опять потеряешь на груди моей левой, той, что хирург отметил некрасивым, похожим на кляксу мементо мори. На волнах моего дыханья — и помни море! — укачаю радость твою, моя радость, и к стене отвернусь, и твою отпущу руку, репетируя полночь иную, иную разлуку. Смерть, погибель, кончина… Но меня не обманешь родом, я знаю: смерть — мужчина, щеголь рыжебородый, надушенный, статный, еле заметно кривящий губы… И так он меня полюбит, что больше не встану с постели.