II
Хороша жена Терентьева:
Заглядишься, залюбуешься;
Немочь злую ее видючи,
Разгрустишься, растоскуешься.
Вот лежит она в постелюшке.
Грудь высоко поднимается,
И ее густая косынька
По подушке рассыпается.
Жаром пышут шеки белые,
И под длинными ресницами,
Очи черные красавицы,
Блещут яркими зарницами.
Руки полные раскинуты,
Одеяло с груди сбилося.
Прочь с плеча рубашка съехала.
И полгруди обнажилося.
«Ох, Терентий-муж, Данилович,
Тяжело мне, нету моченьки! —
Говорит она, вздыхаючи,
На него уставя оченьки.
Ты сходи-ка в ту сторонушку,
Где игрой гусляры славятся;
Пусть меня потешат песнями,
Может, немочь и убавится».
Молодой жене Данилович
Не перечит, собирается;
Взявши шапку, за гуслярами
В дальний город отправляется.
III
Ходит муж Терентий городом.
Выбивается из моченьки,
А гусляров не видать нигде…
Время близко темной ноченьки.
Еле двигает Данилович
Свои ноженьки усталые;
Вот ему навстречу с гуслями
Идут молодцы удалые.
Идут молодцы удалые.
На гуслях своих играючи,
Звонкой песнею, потешною,
Люд честной позабавляючи.
Поклонился им Данилович:
«Ой, вы, ой, гусляры бравые!
Причинили мне невзгодушку
Люди злые и лукавые.
Помогите мне в кручинушке.
Что нежданная случилася:
У жены моей, красавицы,
Злая немочь расходилася».
Рассказал им все Данилович.
Как и что с женой случается.
Как она в постеле мечется.
Как огнем вся разгорается.
— Да, печаль твоя великая,
Сокрушеньице немалое!..
Что ж, мы немочь бабью вылечим,
Дело это нам бывалое.
Полезай в мешок холстиновый
И лежи в нем без движения;
Коль не хочешь — не прогневайся,—
Не возьмемся за лечение.
Мы пойдем в твои хоромины,
Словно с ношею тяжелою,
Потешать твою хозяюшку
Пляской бойкою, веселою.
Свой мешок под лавку бережно
Сложим мы, как рухлядь мягкую.
Станем петь, а ты смирнехонько
Притаись — лежи под лавкою.
Трудно будет мужу корчиться,
Да зато жена поправится,
От своей мудреной немочи
Навсегда она избавится.
IV
Под окном жены Терентьевой
Ходят молодцы, играючи,
Мужа старого, Данилыча,
На плечах в мешке таскаючи.
Их игру жена Терентьева
Услыхала, поднимается,
И к окну она из спаленки
Скоро-наскоро бросается.
«Ой, вы, молодцы удалые!
Вы, гусляры поученые!
Ваши песенки потешные!
Ваши гусли золоченые!
Вы Терентья не видали ли,
Не видали ли немилого,
Мужа старого, Данилыча,
Пса смердящего, постылого?»
— Не тужи, жена Терентьева,
Что ты старому досталася,—
Не тужи, вернулась волюшка:
Ты одна-одной осталася.
Твой Терентий-муж, Данилович.
В чистом поле под ракитою.
Меж колючего репейничка.
С головой лежит пробитою…
Над седой его головушкой
Черный ворон увивается,
Да вокруг его пушистая
Ковыль-травонька качается…
V
Молода жена с гуслярами
Песней, пляской забавляется,
А Терентий-муж под лавкою
Чуть в мешке не задыхается.
Ходит баба вдоль по горенке.
Пол подолом подметаючи,
Мужа старого, Данилыча,
Проклинаючи, рутаючи.
«Уж ты старый пес, Данилович,
Спи ты в поле под ракитою!
Я потешусь, молодешенька,
Вспомню молодость забытую!
Спи ты, тело твое старое
В чистом поле пусть валяется,
Пусть оно дождями мочится
Да песками засыпается.
Загубил мою ты молодость.
Света-волюшки лишаючи,
За дверями, под запорами
Красоту мою скрываючи…»
— Эй, ты слышишь ли, Данилович,
Как жена здесь разгулялася.
Как ей весело да радостно,
Что ей волюшка досталася?
Над твоей она над старостью,
Муж немилый, издевается…—
И не вытерпел Данилович —
Из-под лавки поднимается.
Молода жена Терентьева
Побелела, зашаталася,
А из спаленки красавицы
Стенкой немочь пробиралася.
Миг один — и немочь скрылася…
Не поймаешь вольну пташечку!
Только видел муж Данилович
Кумачовую рубашечку…
Казнь Стеньки Разина
Точно море в час прибоя.
Площадь Красная гудит.
Что за говор? что там против
Места лобного стоит?
Плаха черная далеко
От себя бросает тень…
Нет ни облачка на небе…
Блещут главы… Ясен день.
Ярко с неба светит солнце
На кремлевские зубцы,
И вокруг высокой плахи
В два ряда стоят стрельцы.
Вот толпа заколыхалась,—
Проложил дорогу кнут:
Той дороженькой на площадь
Стеньку Разина ведут.
С головы казацкой сбриты
Кудри черные, как смоль;
Но лица не изменили
Казни страх и пытки боль.
Так же мрачно и сурово,
Как и прежде, смотрит он,—
Перед ним былое время
Восстает, как яркий сон:
Дона тихого приволье,
Волги-матушки простор.
Где с судов больших и малых
Брал он с вольницей побор;
Как он с силою казацкой
Рыскал вихорем степным
И кичливое боярство
Трепетало перед ним.
Душит злоба удалого,
Жгет огнем и давит грудь,
Но тяжелые колодки
С ног не в силах он смахнуть.
С болью тяжкою оставил
В это утро он тюрьму:
Жаль не жизни, а свободы.
Жалко волюшки ему.
Не придется Стеньке кликнуть
Клич казацкой голытьбе
И призвать ее на помощь
С Дона тихого к себе.
Не удастся с этой силой
Силу ратную тряхнуть,—
Воевод, бояр московских
В три погибели согнуть.
«Как под городом Симбирском
(Думу думает Степан)
Рать казацкая побита,
Не побит лишь атаман.
Не больна мне та обида.
Та истома не горька,
Что московские бояре
Заковали казака.
Что на помосте высоком
Поплачусь я головой
За разгульные потехи
С разудалой голытьбой.
Нет, мне та больна обида,
Мне горька истома та,
Что изменною неправдой
Голова моя взята!
Вот сейчас на смертной плахе
Срубят голову мою,
И казацкой алой кровью
Черный помост я полью…
Ой ты, Дон ли мой родимый!
Волга-матушка река!
Помяните добрым словом
Атамана казака!..»
Вот и помост перед Стенькой…
Разин бровью не повел.
И наверх он по ступеням
Бодрой поступью взошел.
Поклонился он народу,
Помолился на собор…
И палач в рубахе красной
Высоко взмахнул топор…
«Ты прости, народ крещеный!
Ты прости-прощай, Москва!..»
И скатилась с плеч казацких
Удалая голова.