XXI.
И Кадя, весело разбрасывая вещи,
Смеялась: «Ах, прости — ты знаешь, Пьер,
Граф был так добр, а в парке так зловеще.
Он проводить взялся, как кавалер…»
И байроновски-долгим поцелуем
Она оборвала шутливо-нежный вздор.
Зачем на голубей мы томных негодуем,-
Мы также томны и, наперекор
Сантиментальным «пра», сантиментальны!
Век кринолинов помнит стол овальный,
И так же мы жеманны, как и вы,
Поэты Бедных Лиз, Карамзины!…
XXII.
Bсe эти крошечные пустяки, причуды
Затейливой, кокетливой любви —
Размолвки, хитрости, обманы, пересуды —
Давно-прошедшего живые двойники.
Есть и у вас свои предначертанья,
Свой сладкий ритуал и милые грехи;
Для первых встреч уже накоплены признанья
И нежные традиции любви!
И, если б выведать у Дафниса и Хлои
Их сокровенных дней прибои и отбои,
То, может быть, они сказали б нам
Все, что молчит у нас по тайникам.
XXIII.
Они задумчиво о будущем мечтали…
Собравши по-ребячески в подол,
Перебирала лепестки азалии
Мечтательная Кадя и, на стол
Насыпав пригоршню фарфоровых фигурок
И рядом усадив неловкого Петра,
Делила их: «Японец мой — твой турок,
Мой слон… Ну, а теперь — игра!
Японец с турком встретились… Ну, двигай!
Раскланялись… Ну, кланяйся! И — с пикой
Подходит рыцарь: — Не видали ль вы,
Сеньоры, здесь не водятся слоны?»
XXIV.
И ничего ты не умеешь толком!…
Пусти!… Постой! Салфетку дай! Скорей,
Скорee же!… Смотри — кочуя долго
В пустынe Гоби (на столе), еврей
(Вот этот) свой шатер раскинул из салфетки.
Придумывай, что дальше!… Боже мой,
Он падает!… Мне хочется котлетки!…
Папусь, дай мне котлетки отбивной!
Молящая сложила ручки, губки
Надула… «Ах, смотри, как хрупки,
Какие тоненькие пальчики… Папусь,
Я их сломать от голода боюсь!»
XXV.
«Глупить, дурачиться! Как весело, мой милый!
Ведь это утро будет без конца?
Зачем конец? не нужно! Проглупила
Так долго и — конец?… И — что ж тогда?
Я умненькая! Не сердись на Кадю…
Мне весело, что я тебя люблю!»
Устало выбились из слабых гребней пряди
И сделали ее родной и близкой всю.
И в раннем солнце, окружившем сторы
Оранжевой прошивкой, у прибора
Края обжегшем, — впалость щек и глаз
Сказала им, что жизнь их началась.
Глава вторая
I.
На блюде пресно-плотная индюшка
Ломтями белыми; жемчужное желе
Застывшего бульона; с завитушкой
Бумажной две котлеты; в хрустале
Шербет коричневый к Нюи и два бокала
Граненых, узких, точно вазы для цветов…
А Кадя съежилась и сонно замолчала.
Стал слышен за окном неясный шум кустов;
Сквозь запах гиацинтов и азалии
Вдруг затхлой сыростью обои задышали,
И под сукном коробились в полу
Гнилые доски, накренясь к углу.
II.
«Мне страшно, Петя! Почему так, милый?
Ах, почему?… И в сердце, милый, жуть…
И от тоски избавиться нет силы!…
Скажи мнe ласково и тихо что-нибудь!»
Свернулась на диванe и приникла,
И странные, холодные глаза
Раскрыла широко… «Я от всего отвыкла,
Все эти дни я не была одна!
В какой-то сказке, я сама, как сказка…
Едва она сплелась, уж мне нужна развязка;
А у меня теперь ты, только ты —
Твои слова, твой ум, твои мечты!»
III.
«Пойми, что я живу одним тобою,
И жизни цель и жизни смысл в тебе
Моя судьба — раба перед твоей судьбою,
Но вот она еще в томительной борьбе.
Как будто там — в душе — последние удары
Последним одиночества мечтам,
Еще горят последние пожары,
И над обломками так жутко-пусто там…
Я знаю, что мертво мое былое;
Я знаю, что оно такое злое-злое,
И гибели его так рада, рада я…
И все-таки ты пожалей меня!»