IV.
«Мое — прошло, а наше — медлит время!…
Ах, мой любимый, женская душа
Такое тяжкое, таинственное бремя,
Как будто до сих пор она возмущена,
И для нее не начиналось время…
Как в дни творения библейская земля,
Она — клубок стихий, еще не разделенных;
В ней воды не слились для бега корабля,
В ней нет долин, для нив определенных…
Она не скажет из глубин бездонных
Словам Творца — да будет твердь и свет!-
Ни радостного „да“, ни сумрачного „нет“…»
V.
«Не верю я ни в сказки ни в заветы,
Ни Бога нет ни смысла для меня,
И только темные, зловещие приметы
Встают вокруг, пугая и казня.
Мне страшен гром и ветра смутный ропот,
И крик совы, и ночи черной жуть,
И твой во сне невнятно дикий шопот,
Какъ-будто кто-то жил в тебе когда-нибудь…
Какъ-будто ветер, гром и ночь, и крик совиный
Bce тот же кто-то — страшный и звериный;
Какъ-будто из веков встает он для меня,
И в том, что я живу, пред ним виновна я.»
VI.
«Гнетет предчувствие неотвратимой кары…
Не надо бы встречаться нам с тобой —
Пускай истлела б я на вышке девой старой,
Сантиментально плача над судьбой!
Я принесла тебе с собой оттуда горе…
Не потому ль ты холоден ко мне,
Не потому ль в своем шутливом вздоре
Я прятала слова, как уголья в золе —
Слова к тебе, слова любви и счастья,
Боясь, что им ответит безучастье,
Боясь, что их вдруг не услышишь ты,
Что скажутся они не нужны и пусты».
VII.
Какъ-будто новые, грозя, сверкнули дали
В пролет нечаянно раскрывшихся дверей…
Петр подошел к столу и шляпку под вуалем
Ласкал рассеянно и целовал скорей
Пахучий нужный шелк… И думы были странны,
Как будто шелк такой был бедный… да —
И мог понять, какие вскрылись раны,
Какая тяжкая гроза пережита!…
Ведь надо ж было рассказать скорее
О спазмах муки, становившихся острее,
Острей!… Кому-нибудь, бессвязно, кое-как,
Из всей безмерности какой-нибудь пустяк!
VIII.
А черные слова ему шуршали снова:
«К чему, зачем сходиться было нам?
Тоской и муками отравленного слова
Не избежать трепещущим губам!
Измученная прошлыми мечтами,
Я не люблю тебя, я не могу любить —
Взят одинокими бессонными ночами
Мой первый поцелуй. Он — там, он может быть
Еще горит в батисте на подушке…
Мой милый — дед-гусар на тетушкиной кружке,
Мои свидания — в гостиной у окна…
Моя любовь — на строчках дневника!»
IX.
«Я не люблю тебя! Ты слишком настоящий,
Рассеянный, холодный… Ты — не мой!
Мне надо тишины, от музыки звенящей,
И ласк бессилящих! А там — покой немой,
Бесстрастный, бесконечный, неисходный…
В больнице где-нибудь неведомой сестрой,
Чтоб быть одной, покинутой, свободной,
Забывшей все, внимающей с тоской
И смеху и глубоким вздохам счастья -
Затем, что им не надобно участья,
Что им не надобно ни ложечки у рта,
Ни узкого больничного бинта!»
X.
«Ты слишком одинок, чтобы любить! Ты любишь
Жизнь, а не Кадю, мiр мой — не меня!
Как полесовщик меткою зарубишь,
Заденешь мелом, мимо проходя.
На слезы ты ответишь утешеньем;
На горькие слова, на темную тоску —
Погладишь по головке ободреньем…
Я знаю, знаю все! И вот — еще могу
Тебе разжевывать какие-то признанья,
Как будто нужно капельки вниманья,
И можно с этой капелькой понять,
В какую щеку надо целовать!»
XI.
Я ухожу… Что ж? Предложи мне шляпку!
Что ж? Позаботься о калошах и зонте!
Моя любовь — мой дед — тебя бы назвал тряпкой!
Да — дедушка был не чета тебе!…
Ушла, калиткой стукнула… И стало
Так тихо-тихо! Где-то мышь скребла…
Когда бы знала, если б только знала,
Какую боль душа перемогла!
Петр для себя был страшным привиденьем —
Хотел шагнуть, не мог; вжимал с ожесточеньем
В ладони ногти — боли не было; кричать
Хотел и тесных губ не в силах был разжать…