Ее укротило время. Я поцеловал
Пальчики Королеве и был наделен
Королевским Помилованием. Я вновь присягнул
Принести свои силы на благо их государства
И пригласил фаворитов, министров, дворянство —
Весь их двор — почтить мой храмовый дом.
Гости вели хоровод на ковре моего
Носового платка, король хохоча катался,
Как на катке, на наслюнённом полу —
Быстро бежали дни любви и согласья.
Мирное время кончилось, сгущались тучи,
И вот разразилась буря в яичной скорлупке.
Разгребая давно забытые свитки в архивах,
Они обнаружили повод для вечной идеи
Противоборства и затрубили в трубы:
— Мы, Высоколилейный Король Лилипутов,
Вам, помутненным рассудком людям Блефуску,
Мы, Великая Раса Господ от Желтка,
Вам, Бледнокровным людям Белка, объявляем!.. —
Мне оставалось только верно служить.
Море было мне по колено, когда я ходил
Морем в разведку, рабски благодаря
За хлеб и соль. Я привел неприятельский флот
В лилипутский порт. Я настаивал на милосердье
К побежденным и пленным. Меня не желали слушать.
Я предлагал быть посредником в переговорах.
Лилипуты требовали истребленья Блефуску.
Я грозил. На мое восстанье, восстанье раба,
Они поглядели и ничего не сказали.
Я побрел домой в бурном приливе их злобы.
Обвинительные заключения тайных судов
Эхом сплетен звенели под сводами замка:
Во-первых, только с помощью Тайных Сил
Мочевой пузырь человека способен издать
Струю, способную потушить пылание
Небесных светил, а посему, во-первых,
Кощунственный осквернитель, способный принять
Вспышку звезд за земную беду, по закону
Является поджигателем, ибо только
Лицо, стремившееся к поджогу, могло
Принять огонь лилипутских душ за пожар.
От смертной казни меня спасла невозможность
Избавиться от мертвеца, равного весом
Всему двору и населенью страны.
Лейб-медики хором выразили опасенье,
Что могут возникнуть чума, эпидемии, — хуже! —
Культ ядовитых источников, — ибо при виде
Такого монументального трупа народ
Захочет напиться гнилой, разъедающей влаги
И утратит почтенье к правительству и короне.
Итак, пришли к компромиссному приговору:
Преступленье не в злой воле, а в злостном зренье.
Рабочие лошади лучше работают в шорах.
Посему помилованье с лишением зренья.
Раскаленные иглы — старое верное средство
От всех недостатков и непристойностей зренья,
Как тайновиденье, дальновидность, прозренье, —
Свойственных человеку.
Мне кажется, что дождь
Идет, чтобы язык, набухший мыслью,
Мог оторваться наконец
От высохшего нёба.
Я видел: вдруг
Из пепла встали тучи.
Они сгрудились в серое кольцо: внутри —
Плененный дух.
Смой, смой, о дождь,
Смой эти стены, сжавшие наш разум,
Запирая нас в отчаянье немое,
Искушая чистотой печали.
Но как он бьет
Прозрачными кинжалами по крыльям страсти,
В мучительном крещенье прижигая
Нам тайные желанья.
О дождевые стрелы,
Столь многоопытные в милосердье, здесь
Вы непреклонны, и слиянье ваше
С моей землей лишь обнажает камень.
Ржавчина — это зрелость, ржавые
Омертвевшие кисти колосьев,
А пыльца — это брачный полет,
Когда ласточки в пляске
Стрел оперенных
Пронзают стебли пшеницы крылатым лучом.
Как мы любили слушать
Слитные фразы ветра, слушать,
Как тихо скребутся колосья,
Пробиваясь сквозь землю, словно побеги бамбука.
А сейчас мы ждем урожая,
Ржавчины на кистях. В сумерках
Наши тени длиннее. На топливо
Вяжем сухую солому. И на громоздких возах
Мертвое едет зерно. Мы ждем обещания ржавчины.
Взламывая
Влажную землю
Волосатым торсом ствола,
Одиноко вздымаясь над лесом.
Пальма вручает ворсистому ветру
Многоцветную пыльцу цветов, чтобы он вознес ее в небо.
Понизу — шорох трав, а сверху —
Плеск шероховатых крон, а сверху —
Брызги кровавых капель: крадется
Одинокий пришелец — и вдруг с размаху
Разодраны ветхие одежды неба.
О празднество радостных обрядов рассвета! —