Преисподни сознанья.
Слепости полусна.
Разбитый на части праздник.
Крошки несъеденных звезд.
На грани бесцветных и красных
Построен мой новый пост.
Кожурища и ножик.
Клювики. Крылья. Пасти.
Из тысячи одиночеств
Одно на уровне счастья.
Палач
Награждается орденом дыр умерщвленный продукт
Человека,
Расчлененный усердно,
Похожий
На хлебные крошки
Нищетою блокадной,
Особым адком эстетичным.
Постигая стрельбу, улыбаюсь.
Удовлетворяюсь
Трудом,
Мародерствуя на досуге.
Не посмейте удрать от торжественной гильотины!
Смерть - ваш гражданский долг.
Как мифический Чапаев,
Как Санта Клаус,
Недоступный и параллельный всему,
Правильный бродит палач.
1997
# # #
В течение двух лет он ежедневно подходил к тюремной
решетке и кричал наружу: «Отойди от моей машины!»
Отойди от моей машины.
Идиот, он кричит из окна уже год.
Вот придет к тебе доктор, вот доктор тебя и убьет.
Умали этот треп. Вынимаем амитриптилины.
Отойди от моей машины.
Здесь сидит человек за бандитство, убийство, разбойство.
Здесь сидит человек за свое неизбежное свойство.
И когда вы пойдете стрелять ему в спину:
«Отойди от моей машины».
Если есть та тревога, которой далеки суеты,
Отстраненная трезвость безумья, скажи мне,
Подтверди, если есть, то вот именно эта:
«Отойди от моей машины».
А над ним хохотали угрюмые тетки, кричали: «Скажи свое
имя».
Идиотик, орущий какому-то богу глухому
Техремонтного рая. Окраина. Штат Оклахома.
Эпицентр. Москва. Бирюлево. Лос-Анджелес. Космос.
100 ночей и 100 дней ему задавали вопросы
Циничные и опытные мужчины.
Было следствие всем. Он один был причиной,
Неистолковываемый, как осень.
Он вопил безухому на допросе:
«Отойди от моей машины».
Если есть та тревога, которой далеки суеты,
Отстраненная трезвость безумья, скажи мне,
Подтверди, если есть, то вот именно эта:
«Отойди от моей машины».
1995 г.
Повесть о настоящем человеке
(из книги "Роман с Фенамином")
У меня в кармане мало ли что.
У меня пистолеты какие-то в мозге.
Но продавщица сказала “господи”,
одевая старое как потные сны пальто.
И только успела шепнуть “уходи” кассирше.
А я уже начинал стрелять.
А с улицы ублюдки на смерть косились
чтобы знать.
А потом жуки в государственной форме,
чье насилье смешно, как удавка на шее трупа,
в кабинетах читали мне Сорокина “Норму”,.
И я подписывался после каждого слова как сука.
Какая-то мать приносила мне лук и гнилое тесто.
От ее любовишки мне было липко и пахло.
У меня был сифилис, душа и невеста —
в прелой тряпке голая и в щетине палка.
Этой щеткой моей жены мыли пол стаи хищных женщин,
и она волочилась по тюремному коридору,
матерясь как блядь и просила в конце, чтоб меньше
ей оставалось жить, чем тот срок, который
мне оставалось сидеть как куре на яйцах смерти,
в камере на 114 человек мозга и кала,
верней в человечине на 30 квадратных метров.
А с невестой сделали то, что она сказала.
Когда моя яростная морщинистой страстью единственная любовь
мертвая тащилась в другие ады сквозь морг,
тогда я увидел как ухмыльнулся бог
и понял кого он ест в абсолютной похоти. До сих пор
просыпаясь дома после пятнадцати лет тюрьмы,
я пью мочу и ем сорокинский кал,
чтобы пройдя сквозь все промежутки тьмы
я пришел к тому, кто меня искал.
Я вижу на небе зубы, пасть и язык.
Я знаю кто меня прожует нутра топором.
И какая-то мама с кусками сала и колбасы
со мной за решеткой разговаривает хищным ртом.
У меня в карманах мало ли что потом.
Я выйду когда-нибудь и куплю себе хитрый нож.
И дети, которым скучно и как-то еще
будут плакать и писать на меня, которому ну и что ж.
А красивая девушка с глазами зеленой дрели
уже никогда не просверлит мой дикий мозг.
И когда она, выпрыгивая из постели
пожелает может быть каких-нибудь роз,
я глаза и кожу в нули и щели
превращу, и она растечется крови душем.
А потом я уйду в добровольный тоннель расстрела
оттого, что мир как был, так и остался скучен.
Обыденное (как мать зажарила сына)
"Я рос хилой, пунцовой, опасной креветкой..."
стих "Китайский ресторан"
Я родился в городе, похожем на целофановую медузу.