Дети ее звали дегенераткой.
Я знала, что даже мама ей тяготится.
Ей плевали в лицо, стреляли в нее рогаткой,
Но она не умела злиться,
Она улыбалась, не способная ненавидеть.
Я пинками гоняла ее по дому.
Я задевала многих, но Иру обидеть
не удавалось — с ней все было по другому.
Мой план о смерти губила сложность,
пришедшая из ириных запределов.
В ее безумье была возможность,
которой мне не хотелось.
Я не могла разрешить задачу, где Ира была искомым,
а все мы — иксы и игреки ее уравнений.
Она казалась гибридом ангела и насекомого.
Я не могла понять, кто из них страшнее.
Я мечтала, чтоб все случилось по плану.
Смерть представлялась простой, как блюдце,
осколки которого всех изранят,
и никогда не сомкнутся.
Они образуют источник боли,
изрежут мамины руки.
Я хотела не быть, и предельно не быть собою.
Но осколки смыкались кругом.
Ведь смерть, если снова представить ее как блюдце,
склеют ангелы-насекомые.
Мне опять придется сюда вернуться.
Меня никогда не оставят в покое.
Мне приснилась ползучая вечность в тире.
Как в тюрьме, я там покоя не находила.
Я молилась богу, которого звали Ира.
Я проснулась, и знала, что сестра нас опередила.
Тир превратился в зеркало. Зеркало стало клеткой.
В зеркале отражаемый мир расходится пополам.
На одной его половине навязчивые ответы
мной вычитываются, сползая по Ириным пухлым губам.
И воздушный шарик ее лица, беспощадно добрый
опускается к бившим его ногам.
На другой половине мира корчами коридора
коврик кровавый — по корочкам мозга раскатанный план.
Коврик кровавый
молитвенной молью сестрицы дырявлен,
криком разрыт роковым, и раздерган пунктиром.
Крадена смертная радость, и дырится Ирина правда.
Бродит уродство мира дурного, обратного тиру.
Роботом братец бредет, бредя любой мишенью.
Лопает план надувной нелепая правда.
Ира, прикинувшаяся тенью,
телом обила скелет своего “не надо!”
План неизбежен, равно как безуспешен.
Раком обратным в Ничто пробирается брат.
В счастье своем сумасшедшем он кажется вещью,
то есть мишенью, которой не надо мешать.
Как мы смешно размешали мышей и машинки
мысли, шумы и кошмар.
Мы превратились в цветные картинки,
вымершие из ума.
Кинотеатры, скамейки, скверы —
все скатилось за тира предел.
Самое главное, что ты поверил,
что сам всего этого захотел.
После каждого выстрела ты был счастлив.
Я такого не ожидала.
Мира, отвергнутого мной, части,
образовали тщательное Начало.
Без толку ты выигрывал приз за призом.
Вместо Ничто нам всучили Гадость.
В нас стреляли сбоку, сверху и снизу,
и, вроде бы, ничего не осталось.
Но смерть (допустим, что это блюдце)
словно жизнь продолжалась.
Мы, склеенные, крутимся,
вечностью раздражаясь.
Мы никуда не денемся.
Нас видно из ружья.
Давай с тобой прицелимся!
Цель — это я.
Мы жили-были в тире.
Такие были правила.
Только одну девочку
все это не устраивало.
Зачем нас любит дурочка —
кальмариха в грязных гольфах?
Мы бесполезно думаем,
и в мыслях держим головы.
Девочка-рыба,
дура чумазая,
не люби меня!
жалко, что тебя не наказывали
и не били.
Я не нуждаюсь в твоей защите,
выскочка,
дегенератка!
Выстрелите!
Я цель.
Прицел,
Улыбочка.
Обратно
меня не тащите!
Я не хочу обратно!
1987-91 гг.
Пренебрегая осязаемостью
Не надо нюхать
И тыкать меня
Пилками
И палочками,
Звонить пугательно
Колокольчиками,
Ласточками по небу размахиваться.
Надо не
Подглядывать в меня из зеркала
Хитренько, всезнающе,
Из умывальника
Бросаться ежиками
Живыми, перепачканными
В стир. Пор. и для мытья посуды,
И дрянными тарелочками
Истерику об пол бить.
Что у вас из рук выпало
Вдрызг, врасхруст, враздребезги?
Вопле-действо начинается.
Как начнется, так и закончится.
Так взяли все
И кухонно перессорились.
С ножами у горла
Хохотали растерянно.
Мысли в стороны.
Смехом пошарахиваются.
Мы ли это?!
Люди обнимаются.
А кто посуду будет мыть, посуду будет мыть?
Кто сор в мусоропровод выкинет?
А вот и не кому, а вот и не кому.
Так пора уже кого-нибудь наказывать.