«О, дни мои!..» Но замирают пени,
И слезы светятся, и созданы
Сердца прекрасные во искупленье
Непоправимой роковой вины.
163. «Белый пеликан». Перевод Г. Маргвелашвили
Духанный отблеск пал на берег
С причалами плотовщиков,
И ворон — важен и толков —
С Мадатова взлететь намерен.
И гонит, гонит зимний вечер
Гул тостов в сторону тюрьмы,
А сазандари рвет и мечет
Во славу пьяной кутерьмы.
Я снегопадом забинтован,
Кружусь — и кругом голова.
О, лишь бы длились Саят-Новы
Тугие, ржавые слова!
Душа куражится и плачет,
И в ожидании весны
Удачу клонит к неудаче
Сквозь пиросмановские сны.
О, лишь бы зиму восвояси —
К Метехи, к дьяволу, к тюрьме,
Чтоб сазандари, горд и ясен,
Слагал осанну кутерьме.
Мы, полуночники, не вправе
Свой жар до времени гасить.
О, сколько еще вольных здравиц
Осталось нам провозгласить!
164. «Вино туманно-голубое…» Перевод В. Леоновича
Вино туманно-голубое,
Шопена гордая молитва,
Колеблемая над резьбою
Чернофигурного пюпитра.
Пока мятутся
Паганини
Неистовые заклинанья,
Стоят — листа не проронили —
Осинники над Алазанью.
Порыв мятежный и высокий
Равнине той себя вверяет,
И шелестение осоки
Все страсти умиротворяет.
Отчизна песни не отвергнет,
А слезы непроизносимы.
Как пламя, вспыхивая, меркнет
В ресницах Алазани синей!
165. Вот и смеркается. Перевод Г. Маргвелашвили
Смеркается. И снова на меня
Нахлынуло былое наважденье.
Губительнее яда и огня
Лобзанья мглы, теней прикосновенье,
Рука к руке боготворимой льнет,
Гардины не надышатся дурманом,
И в каждом доме — ночи напролет —
Влюбленные бренчат на фортепьяно.
А сколько женщин в смутном далеке
Укутается в сумерки, как в шали!
Тень промелькнет за ними налегке
И к небу беспечальному отчалит.
Средь суеты и будничных невзгод
Я так мечтал перенестись в Равенну!
Но музыка лишь в ночь под Новый год
Решается вполне на откровенность.
Сплетутся руки на экране стен,
Затмит окно внезапность поцелуя.
Так в «Лоэнгрине» вопрошает тень
Другую тень. Так тишины прошу я.
166. Девятьсот восемнадцатый. Перевод В. Леоновича
Одну жемчужину дождя
И просветление лазури
Нам оставляют, уходя,
Огонь и мрак грозы и бури.
Нет, не ходи в ученики
К забывчивому просветлению
И временности вопреки
Прильни, поэт,
К иному гению…
И гения в счастливый миг
Не конченное изваянье
Являет совершенный лик —
И пропадает, как в тумане.
Так возникает Петербург —
Видение над топью реет —
И сердце от январских пург
И молодости — леденеет.
Свободой той — искушена
Национальная рутина:
Прозрачны горы — и видна
Вся необъятная равнина.
Я принял черноту небес
И синий снег, цветущий кровью,
И на плечи
наследный крест
Взвалил с надеждой и любовью.
И неминуем и затвержен
Путь восходящий крестный тот…
Горит одноэтажный Нежин.
Там выстрелы: ночной налет.
Огонь — и вьюга — и без крова
Замерзнут погорельцы те.
А тут не легче: катастрофа
От города в полуверсте.
И возникают строфы Данта
Размерные — поверх страстей, —
Пока обшаривает банда
Живых и мертвых вдоль путей.
А ужас — весь — на детском бледном
Лице…
«Нательного креста
Не тронь!
Carthago exegenda!» —
Тебе слетает на уста.
Опомнился — и сторонится,
И пропадает негодяй…
Преображается — и снится.
Останься, время, и пылай
В глазах, отныне озаренных!
Огонь колышется стеной.
На крыльях черных опаленных
Лети, мой ангел, надо мной!