Майя, мать мирозданья, подымает главу —
Мутный ливень столетий прошумит наяву.
Род людской будет чередовать поколенья,
Словно древние древа листву.
А едва лишь колосья отсекут от корней,
Вихрь помчит их в долины по земле и над ней.
Так зажжем же огонь! И пускай наше пламя
Будет светочем света, огнем из огней!
То ли вновь юго-запад древних зендов повлек,
То ль индийскую лиру встретит юго-восток,
Там, где катится Инд, где Пенджабским ущельем
Пробивается Ганга рычащий поток,
Дым, тяжелый и душный, расстилается вдаль,
Превращается в дымку, в световую вуаль —
И внезапно взорвется, чтобы лира вздохнула
И свободно вдохнула лавр, и мирт, и миндаль.
Но туман Гималаев, бездну с небом связав,
Разве тучи удержит? Ливень хлынул стремглав!
Шестьдесят тысяч войска усталые кости
Запоздало омыты в сумятице трав.
Опрокинувшись в небо посреди бела дня,
Кораблей там, в лазури, дождь коснется, звеня,
И всё небо окрасит цветами пожаров,
Будто сам он исполнен не влаги — огня!..
Дышат тропики жарко. Пылок Лакедемон.
Друг откликнется другу на зов и на стон.
Вновь крылом шелестит мудрый демон Эллады,
Древний гений Египта кличет с разных сторон.
И вокруг возникает голосов череда —
Тихих-тихих, как брызги, как святая вода.
О, кому только в сердце стрела не вонзалась…
Всё вокруг умирало, стихи — никогда!
Лев скачком возникает из чащобы сырой.
Мчит стрелой заостренной конь. За первым — второй.
Элегическим полднем Озирис с Изидой
О страстях беспощадных заплачут порой.
В Аравийской пустыне посреди пустоты
Ждут оазисы вечно, как большие кусты.
В чьем ты подданстве, гордое племя арабов?
— Раскаленного неба и вечной мечты.
Пусть всеядное пламя пожирает посев,
День грядущий подходит, зыбь песков одолев.
Караван отклоняется к новой дороге,
В бубенцах собирается новый напев…
Был он рыцарь душою. Как он жил — словно взрыв! —
В мире всадников, четких в остром пламени грив,
В век, который не только собирал фолианты,
Но и сам создавал их, себя озарив.
Что в себя поглощает дух столетья и быт
И под чем от потомков смысл эпохи сокрыт —
Это крыша из дранок — защита от ливней небесных,
Под которой история древность таит.
Как свободна пустыня, как она далека!
Бедуины умчались. И не помнит строка
Тех столиц, что, потягиваясь лениво,
Исчезали навеки в пучине песка.
Всюду новых названий слышен клекот и свист,
И в оазисах новых наливается лист.
Но былых голосов отголосок внезапный —
От жары ли пустынной? — особенно чист.
Караваны верблюдов и отары овец…
Где шатры у дороги, там дороге конец,
Там в присутствии призраков гостеприимства
День с янтарным закатом разошлись наконец.
Но затем — сотрясенье, вихри пламени, вскрик!
В стан, где сна и покоя ждут и мал и велик,
Бьет поэзия властно, как молния в древо,
И встревоженный хаос взрывается вмиг.
За помин и во здравье! Во имя добра!
За тебя эти чаши, золотая пора!
Твой поэт был судьей, бедуином, солдатом,
А не просто счастливым слугою пера.
Что я молвил! Не знавший ни преград, ни помех,
Он был — гром, сотрясавший всё: и подвиг, и грех.
Необузданный вихорь, любимец народа,
Не утехой он был — утешеньем для всех.
Эту книгу веками охраняет Восток,
Осеняет пергамент, сохранив каждый слог.
Где-то пальмовый лист под кровавой слезою,
Где-то кость под резцом превратилась в листок.
Так и впредь. От становищ, от случайных имен,
От тоски безвременщин и от пыли времен
Витязь дальше и дальше. Не знают провидцы,
На какие вершины подымется он.
Вот ушел Руставели — счастье скрылось вослед,
Кто нам скажет о небе: озарится иль нет?
За лесами столетий в неизвестой лощине,
Говорят, полыхает невиданный свет.