смерила взглядом нас,
американскую пару средних лет,
и оценила как несерьезных
покупателей, которые,
еще не оправившись от смены часового
пояса, крепко вцепятся в свои лиры
перед лицом какой-нибудь волшебной вазы
или неземного бокала,
ведь они могут разбиться
в багаже по дороге домой.
Но мы все-таки хотели что-нибудь,
что-нибудь маленькое…
Это? Нет… Десять тысяч, это сколько?
Потрясенные,
мы наконец решились. Она завернула
три стеклянных леденца, самое дешевое,
что было в магазине,
с исключительной осторожностью,
подобающей
королевским драгоценностям – материя,
клейкая лента и снова материя мелькали
под ее кроваво-красными ногтями,
плюс картонная коробка,
как для чертика из табакерки,
украшенная пестрыми ромбами, хотя
продавщица была явно огорчена,
проведя весь день на ногах
в ожидании импульсивного
богатого араба или маниакального японца.
Grazie, signor … grazie, signora … ciao.
Наши наследники, утомленные вещами,
не смогут понять,
как это маленькое воссоединение,
вновь собранный треугольник
из стеклянных, похожих на бумагу
скрученных концов,
вершит работу любви в подвальном этаже,
при зимнем свете, когда хозяин дома
мешает прозрачный клей и крепит
ловкую маленькую скобу,
словно чтобы сохранить
нетронутым то время, которое мы, живые,
провели в пуховой постели
в отеле “Еуропа э Регина”.
С боку на бок.
Дух имеет бесконечное число граней,
а тело
ограничено несколькими сторонами.
Есть левый бок,
правый бок, спина, живот,
а также соблазнительные
промежуточные стороны,
северо-востоки, северо-запады,
которые опрокидывают сердце
и вскоре препятствуют кровообращению
в одной или второй руке.
Но все же мы поворачиваемся каждый раз
с новой надеждой, веря, что сон
посетит нас здесь,
спустится подобно ангелу
под углом, установленным
секстантом нашей плоти
и наклоненным
к той недостижимой звезде,
сверкающей в ночи меж наших бровей,
откуда
проистекают мечты и удача.
Распрями
свои ноги. Разожми свою философию.
Эта кровать была изобретена другими;
знай, что мы отходим
ко сну не столько, чтоб отдохнуть,
сколько чтобы закружиться
на виражах иного мира.
Это вращение – наше путешествие.
Оно заканчивается,
может только закончиться, за углом,
куда мы поворачиваем,
но не знаем об этом.
Pura vida
(?Pura vida! – Костариканская фраза,
обозначающая “Ладно!” или “Супер!”)
Такая жара! Она опять приводит мозг
к его первоначальной пустоте.
Небольшие, периодические происшествия
попадают в сводку новостей -
белоносая коати поломала
тонкие свисающие ветви
цекропии, словно проложила тротуар в небе,
краснопоясничная танагра мелькнула,
словно искра
на фитиле влажной зелени,
кивающие листья пальмы испещрены,
подобно картам из жаккарда,
лабиринтом червоточин,
черный ястреб снова и снова
проносится над небытием.
Что значит это мир,
переполненный до краев жаждой
невысказанных секретов, разрушающей
непосредственную реальность?
Con mucho gusto – изобилие
простирается до звезд,
такое же тяжелое и множественное,
как полная личинок земля,
где по заданной модели снуют
и кормятся муравьи,
а королева, лишенная подвижности,
изливает в темноте
свои яйца. Мы далеко от дубов и светофоров,
от прохладных классов Англии
и мощеных холмов Тосканы.
Ведь мысль – это стрекот,
жужжание насекомого,
связка ежесекундных заголовков
и комментариев умеренной зоны,
способных жить в развалинах
нашего гнилого образования.
Оно служит крышей там, где сокурсники
экосистематически перекликаются
семами. Сам Великий Господь
слабеет от повышения температуры,
от снижения кислотности грунта,
от нового языка в его
кривляющейся неопределенности.
Иссушенный гул в мозгу слегка оживает
с приходом вечера.
Рейс в лимб
(В том месте, которое
раньше называлось Айдлуайлд)
Очередь не двигалась, хотя народа
было немного. В тусклом свете
одинокий агент терпеливо, бесшумно,
бесконечно занимался
большой ничего не соображающей семьей,
в которой были все
от близнецов в коляске до старой дамы
в кривом кресле-каталке. Весь их багаж
был в картонных коробках. Рейс отложили,
слух разнесся по всей очереди.
Мы пожимали плечами
в наших безнадежных пальто. Авиацию
никогда не понять.
Скучающие дети с бледными лицами
слонялись без дела.
Девушки в беспошлинных
магазинах застыли
посреди обещаний прекрасной жизни
за границей.
Луис Армстронг пел
в каком-то верхнем углу,
струйка незамеченного счастья.
Снаружи, в непостижимой темноте,
поглощающей даже ярко-красные полосы,
крылатые левиафаны рыскали
в поисках выходов,
в которые можно было бы уткнуть
свои коальи носы
и высосать все соки из наших
слабеющих энергогенераторов.
Парни в свободных толстовках
и бейсболках, одетых задом наперед,
нарочито выбивали ритм ногами,
охранники хихикали,
а голос заблудившегося ангела мелодично
повторял инструкции ФАА.
Женщины в сари
и кимоно, словно искупительную кару,
тащили за собой
детей, сжимавших западных
плюшевых мишек,
а в фудкорте скрипели ножки стульев,
пока призраки за грошовую плату
кругами втирали ночь
в неподвижный пол.
Полутени
И у теней свои сезоны есть.
Легкий узор, который почки кленов
отбрасывают на унылую лужайку,
имеет только отдаленное родство
с высокой и тенистой летней массой
с континуумом, на туннель похожим -
цвет черный, вымыт из зеленого,
глубоких луж,
над ними шаром вьется мошкара,
легка, как астролябия.
Истончена тень осени, она
наследственный Восток,
изношенный до розового красный,