Эта любовь, которую как огонь, воду, пар или воздух философы называют началом природы, мы называем всеблагим и величайшим Господом, который создал человека из комьев земли и из грязи и дал силу и достоинство любви человеку и всем живущим на свете живым существам, даже растениям и семенам и некоторым неодушевленным вещам, т. е. самоцветам, камням, даже краскам, чтобы они неким природным сродством и тайной приязнью и согласием стремились соединиться и радовались соединению. В человеке же, который был самой большой частью столь великого творения, Бог пожелал, чтобы обреталась большая часть любви. И он повелел, чтобы власть любви по отношению к ним была такова, чтобы одних она делала бы твердыми, как камень и лед, а других расточала в льющиеся волны. Что мне сказать о тех, кто стал крепостью деревьев, о стволах, корнях и травах, твердых и прикованных к земле? Что сказать о тех, что приняли образы животных, зверей, скота, рыб, или оделись птичьими перьями, так что одни, склоненные, преодолевают землю, а другие с помощью порывистых быстрых крыльев или когтей, покрытых плавательной перепонкой, переплывают воздух и воды? Что может быть удивительнее союза душ и умов, которых любовь каким-то неизреченным смешением увлекает и соединяет в одну сущность, что греки называют μεταψυχή, т. е. взаимным обменом душ, так что два тела думают и верят, что они живут одною жизнью и что одна душа живет и дышит вместе с другой, и если одну уносит смерть, то другая как бы следует за частью своей, как совсем недавно случилось в Регенсбурге?
Если бы я захотел все эти сказки из Луция и Овидия истолковать применительно к любовной страсти и природе наших душ, мне недостало бы ни месячного оборота луны, ни годового оборота солнца. Весь мир (там, где мы его видим во всей красе) любовью рожден и завершен и пребудет назначенное Творцом своим время. Любовью города и государства начинались, стоят и будут укрепляться. Союз Неба и Земли в их взаимной любви таков, что поэты придумали браки богов и богинь, (которые Аристотель называет активными и пассивными силами). Ибо ούκουν αεί πολλά ψεύδονται αοιδοί, не всегда много лгут певцы. Среди этих сил, пишет Аристотель, есть некое тайное влечение, которое он назвал лишенностью и положил третьим началом природы. Отсюда эти частые о любви в человеческих пирушках, собраниях и сообществах беседы, отсюда эти шутки и остроты, анекдоты и прибаутки и россказни о различных удивительных случаях в любви, отсюда эти свадебные и брачные песни, отсюда это согласие голосов и гармония музыкальных инструментов. Что припомню о военных играх, плясках, хороводах, тайных знаках и встречах взглядов, — все ведет к тому, чтобы стать приманкою и началом любви, благодаря чему создается некая общность духов и душ.
Потому и неудивительно, если в этом сильнейшем природном чувстве некоторые начинают терять рассудок и сходят с ума. Ибо худшее всегда, говорят, соединено с лучшим, и из одного и того же цветка пчела высасывает и собирает мед, а паук — яд. Я хотел бы, чтобы это было сказано для наших жаб египетских, которым я предлагаю почитать священные книги и весь hummas, πεντάτευχον, т. е. Пятикнижие Моисеево, где мы читаем, что вся земля наполнена и разделена между народами благодаря распространению любви. А что пишут и поют удивительные истории èsrîm weârbàh Sir hasîrîm ester rüt melachîm jüdît, т. e. 24 священных книги, Песнь песней, Эсфирь, Руфь, Царств, Юдифь, как не безумие и немощь нездоровой любви и страсти слепого сердца, которые заставили Давида и Соломона вовсе забыть о себе и своем достоинстве. Было бы долго мне вслед лучшим и надежнейшим историкам перечислять царей и мудрейших мужей Азии, Африки и Европы, — каким образом любовь завлекла их и опутала в свои сети. Итак, пусть удалятся эти крикуны и позволят нам писать, слушать, читать о любви; пусть они с божественным Иеронимом против Иовиана восхваляют безбрачие, а нам позволят читать «Шир-Гаширим», и пусть они знают, что мы следуем природе, когда пишем, как все живущее желает и стремится расплодиться и тем самым причаститься вечности, что в высшей степени божественно. Пусть живут по своему обычаю те, кто себя приговорили к целомудрию, бедности и священнослужительству, оскопив себя ради Христа. Мы же будем из числа тех, о которых греческая пословица говорит: Φιλήσει δ σοφός καί δυσθανατήσει ό άφραδής; т. е.: «Мудрый будет любить, глупый же мучиться»; и опять же в Священном писании: «Поэтому пусть оставит человек отца и мать свою и прилепится» и т. д.
Итак, светлейший король, кто-нибудь из этих болтунов еще будет порицать и обвинять меня в том, что я писал о любви (без которой их самих не было бы среди смертных) и издал четыре книги под защитой и покровительством твоего имени, в которых я, кроме того, отвращаю юношей, весьма склонных к этому самому чувству (ибо «путь указует природа сама»), от обманов и от коварных ласк дурных женщин, и учу остерегаться сближения (как часто напоминает мудрец) и общения с блудницами, отпугивая их примером тех, кто из-за гнусной любви доведены были до величайших бедствий, нищеты, извращения ума и рассудка, величайших несчастий и убийств и бесконечно многого в этом роде, что способствует этому властнейшему чувству. Те, которые прочтут или услышат эти мои стихи, пусть учатся, мечтатели, жить и держать себя в границах скромности и воздержности. Ведь эта страсть, если кто ей даст пищу или введет в обычай, не знает ни меры, ни разума. Но, может быть, меня опять призовут к суду эти мошенники и будут обвинять меня, будто я рассеваю что-то нескромное, постыдное и грязное, какие-то щекочущие и возбуждающие стихи, которые оскверняют и опьяняют чистый слух невинных юношей? Признаемся все же благородно и ответим им не иначе, как в своем Предисловии наша саксонская поэтесса Гросвита своим хулителям: «Пишущий о любви должен сочинять не только слова, но также поступки и мысли тех, которые испытывают это чувство», и это согласуется с поэтикой и не чуждо течению любви. Поэтому поскольку они читали книгу Иова и Соломонову qöhelset, которая называется «О мудрости», то пусть они знают (как пишет толкователь в изложении этой книги), что те не всегда говорили своими устами, но иногда устами глупцов, и это сделано искусно и преднамеренно, чтобы разумный читатель узнал бы слова и мысли и умного и глупого, — что и я вслед за ними довольно часто делал в элегиях. Так что если они вообще отказывались быть до сих пор честными судьями в моих делах, то пусть они, пожалуйста, примут в качестве платежа среди моих игривых стихотворений (которых здесь не так уж много, да и то сам предмет того требовал) приведенные мною места из философии — из величайших платоников, пифагорейцев, перипатетиков и даже Эпикура, которого нравственнейший Сенека повсюду хвалит и приводит в своих книгах; и что это мною сделано так затем, чтобы повествование о любви не было сомнительным, пустым, бесполезным, бесплодным и не было скупым, постным и сухим; пусть, как в сказках, читатели весело смеются, смешав серьезное с шуткой, и пусть, как на пирах, наслаждаются разнообразием предметов.