92. УСПЕХ БРИТСКОЙ МУЗЫ {*}
К В. П. ПЕТРОВУ
О ты, чей гордый дух и мужественный слог,
Подобно Дрейдену, Вергилья выражают,
Прими стихи сии почтения в залог,
Которое в меня дары твои внушают,
Сии разительны черты,
Чем бы прославился и на Тамизе ты.
Тамизы любят брег аттические музы
И сладость льют свою в британские слова.
Слепец, другой Гомер, свергает смертны узы
Мильтон, чтоб созерцать сиянье божества
И матерь смертных рода
Облечь твоей красой, всесильная природа!
Колоссу равен, там выходит исполин.
Как некий сильный волхв, он действует над миром.
Неправильно велик, мечты любимый сын,
Владыка бритских сцен, зовомый Шекеспиром.
Природы дар его устав,
И им сотворены Отелло и Фальстаф.
А там пиит-мудрец природу испытует
И цепи зрит существ несчетные звена.
Всё благо то, что есть, и смертный слепотствует,
В очах которого природа — зол вина.
Престав быть мизантропом,
И Тимон горестный утешен был бы Попом.
Что есть прекраснее Томсоновых картин,
Где видим рай весны или стихий раздоры
И ту счастливу сень, где с тайною один
Любовник зрителем пловущей Мусидоры.
Ты знал, о Томсон, зной,
Что девы росские внушают и зимой.
Ты чтитель их, Петров, участник той же мощи,
Которою они творили чудеса,
Со снисхожденьем зришь моей мечтанья «Рощи»,
Сии убежище дающи древеса,
Сии прохладны своды,
Где я хочу внимать учению природы.
93{*}
Любовник прелести, где я ее найду?
Я чествую ее в творениях природы:
Приемлют сердца дань искусства в их чреду
Они, что радость льют в мои цветущи годы.
Счастлив, что я могу лить слезы и дрожать,
В Вергильевых стихах учуся знать Дидону,
Душой ответствую Дмитревского я стону
И льзя ль, Белинду зря, ее не обожать?
94.{*}
Ириса! ты в слезах, стыдясь того лишиться,
Что будет днесь тебе столь много потерять;
Когда бы мой совет хотела ты принять,
Сегодня бы тебе уж нечего страшиться.
95{*}
Искусства красотой ты зришь меня прельщенна.
Из храма выхожу, искусствам посвященна,
Искусствам сродственным, но более тобой,
Всемощна живопись! восторжен разум мой.
Природу видел я под кистию Лосенка,
Жива Левицкого малейшая оттенка,
Российских вижу вкруг художников труды.
Стремитесь, образцов достигнете среды.
Да будет красоты идея вами зрима.
Явите чудеса Венеции и Рима,
Черты Рафа́еля и Тициана тень.
Представьте древние деянья, как Пуссень,
И, граций оживив в изображенье свежем,
Что живописцы вы, почувствуйте с Коррежем.
96. ЖИВОПИСЕЦ {*}
Сказка
Питомец Рюбенсов, гласит повествованье,
Такой, в котором сам учитель открывал
Всечасно новое таившесь дарованье,
Во граде, коего запомнил я названье,
Свое жилище основал
И кистию своей пленял и сам пленялся,
В художестве своем прекрасном упражнялся.
Одною он чертой красавиц оживлял.
Здесь мать свирепую любовей изъявлял,
Вкруг резвятся любови.
Там бога Фракии грядуща представлял —
Лиются токи крови.
Цари любуются зреть кисть в его руках,
Дивятся мудрецы, и знатоки толкуют,
Завистники в углу и шепча критикуют,
Богач, на Гектора взираючи в очках,
Едва жалеет о мешках.
Нет девушки, собой хотя немножко страстной
(Не ставлю этот пол я подле богача,
Но всё ль бы я сказал, довод сей умолча?),
Нет девушки, на это несогласной,
Чтоб кистью мастера подоле быть прекрасной.
В таком-то счастье дни катилися его.
Владычества того владетель,
Наполнен чувствий сам, художеств благодетель
И, может быть, таков, как первый Медицис,
По гласу коего науки родились,
Не мнил унизиться, влеченью повинуясь
Предупрежденныя души своей к нему,
И, кисти нежныя твореньями любуясь,
Творца их пригласил к общенью своему,
В свои чертоги ввел: дал место в приближенных,
Где тысящи уходищ потаенных
Служили, кажется, всем прихотям его,
Уединения не руша самого.
Сначала мнил свою он душу омраченну.
Ее к самой себе возврату ожидал.
Оставив часто речь в средине пресеченну,
Уединялся, кисть без пользы утруждал:
Но дар упрямился, когда он. принуждал.
Покинула его сия волшебна сила,
Котора на платно все чувства преносила.
Исчез художник в нем — остался человек,
Всех прелестей лишен; тем боле в униженье,
Что дарованья он терпел изнеможенье.
И се уж разум гас, и цвет лица поблек,
И медленно его ко гробу влек
Недвижимости сон и чувствие упадка.
В своих рисунках взор питает каждый день,
И с ним задумчивость. Там почерк, свет иль тень
Становится виной воспоминанья сладка.
Однажды, вшед к нему во храмину, сей князь
Пред собственной его картиною сретает,
Не зряща, сладостной тоской обременясь,
Вкушающа слезу, что вдоль ланиты тает:
Завидующего руки своей чертам.
Когда же, разлиясь, отрады упоенье
Прешло в успокоенье
И душу забавлять оставило мечтам,
Он князя зрит; его колена он объемлет:
«И ежели твой слух несчастных стону внемлет,
Неблагодарного ты жалобы прости,
Над коим погубил ты столько даров счастья,
Не могши ничего чрез них произвести,
Как только бедного лишить его пристрастья.
Оно вся жизнь моя.
Ты дал мне злато, честь, пожаловал досугом,
Из низкой хижины извел и назвал другом.
Но в хижине писал сию картину я.
Воззри, какая разность!
Сокровища пришли — и дар меня убег!
Послушался чресчур я роскошей и нег
И к сердцу допустил отмщающую праздность.
Ах! я за то плачу!
Другим веселья, честь и общества угодны —
Мне труд, и легка кисть, и зрелища природны.
Зачем я жребия другого захочу?
Коль смею, государь, твою воспомнить нежность —
Возьми сокровища сей блеск, сию мятежность,
Возьми прочь роскоши, от коих, признаюсь,
С жаленьем расстаюсь.
Отдай мне бедность ты, отдай мою прилежность.
Все пышности сии — не буди прогневлен —
Сравняются ль чертой с малейшею корыстью,
Я кои похищал из недр природы кистью?
И их вкусил ли я? был только удивлен.
Ах! есть ли кто-нибудь, кто б не был ослеплен?»
Скончался разговор обоих умиленьем,
Простерты руки их друг друга обняли,
И слезы их текли.
И не поставил царь сих чувствий преступленьем.
Повествование сказует нам потом,
Что в хижине нашел художник дарованье,
Что часто царь к нему украдывался в дом
И живописец ввек не сожалел о том,
Что дара своего исполнил он призванье.