Таков сей Колардо, исполнен чувством счастья,
Которым он в руках Глицеры упоен,
Слагал стихи, вдыхающи пристрастья
И сыплющие огнь, которым был он сжен;
Таков Дорат, Бернис, быв маленьким игумном,
Бессмертью предали их юную любовь.
За ними тысящи являющихся вновь
Творцов, сияющих в народе остроумном.
Меж наших баричей зачем я меньше зрю
Произведеньями хотящих удостоить
Российския поэзии зарю?
Кому ко вкусу нас удобнее настроить,
Как не судьям рожденным щегольства
И собеседникам при столиках уборных?
Ваш легкий разговор наполнен мастерства,
Вы не скудаетесь в речениях отборных;
Зачем не уделить от ваших дел придворных
Немножко праздности, чтоб слова два
Стишков бесхитростных набросить на бумагу?
Французски рыцари с пером счетали шпагу
И не были смешнее от того.
Пезей недавно жил — живет Буфлер — Овидий:
В стихах и на платне он пишет нежных Лидий
И в обществе не тратит ничего.
Какое счастие! какое заблужденье
Достойно заменить прямое наслажденье!
Во сокровенности внимать обмана глас,
Что письмен в области считают люди нас;
От наших разумов желают славной дани
Картин, согласия и чувствия утех;
Во начертаньях нашей длани
Старинных витязей желают видеть брани,
Вверяют править свой в явленье плач и смех.
Я был тщеславнее, когда я был моложе
(Признанье, видите, гораздо с правдой схоже):
Я зачал было вдруг два разные пути,
Во расстоянии идущие далеком:
Хотел способности себе я запасти,
Чтоб стихотворцем быть и светским человеком
И удержать в согласье неком
Со философией рассеяния вкус.
Обоими забрел в непроходимы степи.
Порядки общества суть мыслящему цепи,
А тот, кто в обществе свой выдержал искус
Зевает в обхожденье муз.
В науке нравиться учу я основанья
И, старый ученик, не знаю и аза;
И не задремлется со мной лоза,
Которой свет дает свои увещеванья.
Меж тем умедлены успехи дарованья,
Которо льстился я в поэзии иметь.
Умедлены?.. я выражаю мало:
Их уничтожено в душе моей начало.
Прелестна лень поставила мне сеть,
Из коей я не выду:
Не быв Ринальдом, я нашел свою Армиду
И, обленяяся, забыл искусство петь.
Пиитом трудно быть, полегче офицером.
С Доратом я успел сравняться в том,
Что он был мускетером.
Но пусть я напишу урывков том —
Не буду чтом:
Не удостоюся Дората взять примером
В его фантасиях, посланьях, «Холостом»,
Ни во «Ельвириной ошибке» за кустом.
Или в сем воздухе отягощенном, сером
Не можно стать Буфлером,
Не можно красоты быть сладостным певцом
И вместе ревностным ее же кавалером?
Не хладным воздухом стесненна голова:
Причиной то, что мы вне общества коснеем.
Мы этих не имеем
Болтанья и шпынства:
Робчае испускать слова мы остры смеем,
Которы с лихвою уходят в общества
И упражняют злобу
Голов сияющих, не занятых ничем,
Которые зевают от систем
И слышать чувствия не могут без ознобу.
Творцы, далекие от общества госпож,
Самодвигалища, в искусстве жить невежи,
Готовы впасть во вертопрашьи мрежи,
На коих дамы взор наводит дрожь, —
Напишут ли они в своих посланьях то ж,
Что щегольский Дорат и школьники Волтера,
Сего чудесного столетнего шалбера,
По превосходству мудреца,
Который говорил прекрасными стихами,
К которому стихи в уста входили сами.
Его приветствия не чувствуют писца,
Но просвещенного и тонкого маркиза.
С той разностью, что тот не мог воспеть бы Гиза,
Не мог бы написать — шестидесяти лет —
Вступающа в Китай великого Чингиза,
Унизить свой потом трагический полет
К маркизу де Вильет,
И во власах седых бренчать еще на лире
Младые шалости, и растворять в сатире
Свой лицемерный слог,
И философствовать с величеством о мире,
О мироздателе — Волтер всё это мог.
И славну старость вел, со завистью у ног,
Превыше хвал, превыше порицаний.
В Париже сколько восклицаний,
Когда явился он к принятию венца!
Изящные умы, боярыни, вельможи,
Придворных легкий рой из королевской ложи
Плескали долго в честь великого творца.
За ними вся толпа плескала без конца.
Неподражателен во легоньких твореньях,
Каков величествен в мудреческих пареньях,
Писал безделицы и сказочки точил
Друзьям своим, начинены соблазном,
Всегда смышлен, сияющ, мил,
Являя истину во одеянье разном.
Такой-то нравится во обществе творец,
Перебегающий все чувствований струны,
Который изжил бы во свете лета юны
И сделался мудрец
Волненьями Фортуны,
Открывшими ему излучины сердец.
Умеет строить он свой голос важно, резво,
И верный вкус и рассужденье трезво
Хранят его пути,
На высоту ли он иль хочет вниз идти.