142{*}
Красноречивою печалью напояя,
Ты сердце растерзал мое,
Одновременник мой, которого смерть злая,
Завистница духов, пресекла житие.
О <Дюсис>, нежный, мрачный,
Покоящийся днесь в долине злачной
Промеж учителей своих,
Любовников трагическия Музы,
Друзей в бессмертии, хоть греки, хоть французы, —
Различье стран, веков исчезло между их.
С Расином ты и Шекеспиром
Во Еврипидову приходишь сень.
Струи забвения, колеблемы зефиром,
Унесши прочь от вас воспоминанья пень,
Питают лавров ваших тень.
Софокл заемлется Жюльеттою и Лиром,
И Шекеспирова восколебалась тень
О слепотству́ющем Эдипе сиром.
143{*}
Черта, как молния, незапна и сильна,
Блеснув по разуму, во сердце ускользнула,
Изнемогающе под тягостию сна.
Шенстона, Колардо она воспомянула.
Мое отчаянье влачится по следам
За ними
<К потомственным> родам, —
Не без отличия меж старшими моими.
Воспоминание минувшия мечты,
Зачем приходишь ты
В сем сердце пробуждать желанья бесполезны?
Из смертных кто дерзнет восхитить дар небес,
Сии движения, всесильны и любезны,
Которых ты, рождаясь, не принес?
Другие излиют душ нежных ощущенья
Под сенью миртовых дерев,
Других вздыхания составят восхищенье
Чувствительных прекрасных дев.
И дарование согласий иногда
Бывает отнято от духа недостойна,
Дичает лира стройна,
И стоит тяжкого труда
Согласье разбудить в струна́х ее заснувших.
Отяжелевшая и грубая душа
Едва сквозь облако вспомянет дни минувши,
Когда для красоты, для чувствия дыша,
Жила природы в лоне
И в хижине своей быть чаяла на троне.
Воспоминания ей силы не дают,
С ней музы не поют,
Не собеседуют так тайно, как подруги,
И восхитительных не открывают снов.
Пиит скрывается: печальный философ
Бессилен врачевать, зря собственны недуги.
144. ОБАЯНИЕ ЛЮБВИ{*}
Богиня сильная согласия и лиры!
Ты, коей лишены, сердца томятся сиры;
Приди, чувствительность иль резвая мечта,
Во одыхаемы от Севера места.
Из рощей, зыблемых во океане Юга,
Приди и прикоснись, о нимфа! персей друга:
Да обаяния Любови воспою,
Другой волшебницы. Предай их бытию
Картины счастия... Какое положенье,
Когда, оставив свет и всё его движенье
Тем легким разумам, которых вечно зрим
Другими скученных и скукой мстящих им,
Во обиталище задумчивости входишь —
Простертие лесов — и, млея, препроводишь
Дня светлые часы, раб сердца своего!
Меж тем как ни одно биение его
Без ощущения в груди не исчезает.
Никая мрачна мысль тебя не угрызает.
Ты предан весь себе, природе и драгой,
Тебе единому присутственной, златой,
И гибнешь в красоте, и зришь души сиянье,
Которой красота есть только одеянье.
Сие мечтание прелестней бытия.
Всё зрится в образе любимой твоея,
На сретенье к тебе спешаще отовсюду
И новы красоты влекуще из-под спуду,
Которым без того природа кроет их,
Ненадлежащий взор чтоб оных не постиг.
Влюбленного очам ясняе день сияет:
Волшебства смутные природа исполняет,
Душа величится, и силы, спящи в ней,
Восходят в полноту деятельности всей.
Легчайша воздуха, другого мира житель,
Тобой приемлет жизнь окрестная обитель:
Плавнее льется ток, лияся близ тебя,
Вздыхающий Зефир вздыхает, полюбя,
И после жизнь твоя вся прейдет в восхищенье.
Армидин остров что, когда не ощущенье,
Не повесть зиждимых любовию чудес,
Котору Тасс нашед, нам в басню перенес?
Чье твердо сердце, зря Ринальда в заблужденье,
Стоически ему предпишет осужденье?
Какой на свете есть враг граций и нахал,
Кто в первой красоте, по коей воздыхал,
Не видел всех приятств? Чего ты смертный боле?
Искусства! у Любви воспитаны вы в школе.
Любовь, я думаю, всех первее была,
Которая с небес согласья принесла
И дарованию давала наставленья.
Она безоблачно представила явленья,
Которых существо для прочих туне есть,
Но живописец зрит и может произвесть.
Она-то головы Албана рисовала,
К Расиновым словам пристрастье приковала,
Дидоне в ярости велела умереть,
Соперницу ее дала в Сумбеке зреть.
Не зрите ли, что тем искусства и прекрасны,
Чем сходства их черты с любовью боле ясны,
Чем боле красоты в них виден образец,
Чем легче отверзать умеют путь сердец?
Но света ль и теней согласное слиянье,
Тибулловы ль стихи иль Фидия ваянье
Единую мечту любови заменят?
Ах, сколько есть таких, которы их винят?
Наставник Юлии изрек им осужденье,
Любови — нет. Она природы насажденье,
Орудие ее, нерушимый обет,
Отрада, нужная для равновесья бед.
Не только что сердец любви не затворяет,
Он воздыханий их невинность одобряет,
Он жилу счастия не хочет отвратить,
Котора в сердце бьет и коей сильна нить,
Вселенну обходя и движа все пружины,
Всеобща племени связует половины.
Не рушит прелесть он и бережет обман,
Которым человек быть любит обаян
И коим ты его, природа, обаяешь.
Ты сладостью любить все вещи напояешь;
Дыханье мощное, преходишь небеса,
Глубоко дно морей, и долы, и леса,
И целая тобой колеблется громада.
Любовью дышит всё: от небеси до ада.
Но что я говорю? Во хладный дом теней
Любовью не был ли препровожден Орфей,
Когда уврачевать боления сердечны
Бесстрашен снисходил во мраки бесконечны?
Любовь свещу несла. За нею он ступал,
Могущество любви на лире воспевал.
Рассеявалась мгла, и чувствованья страстны
Неволею лились в сердца их непричастны,
Сердца жестокие ужасных Евменид,
И чаял царствия лишитися Аид.
Уже несчастными вкушалася отрада,
Еще мгновение — и не было бы ада,
Но жалость чувствует вовремя бог теней.
Не милосердствуя и жалостью своей,
На возвращение Орфею Евридики
Дает согласие: бегут подобий лики,
Выводят из толпы оплаканну жену,
Супругу отдают в объятья; но в цену
Великодушия условье налагают:
Ему да следует — да взоры не дерзают
Орфея бедного воскинутися к ней,
Покуда не прейдут всё царствие теней.
Скупые, что обман в любви употребили!
Скажите вы, сердца, которые любили:
Возможно ль было сей исполнити завет?
Уже на Праге тьмы, уже вступал на свет —
Взглянул: и стопы вспять несчастной покатились,
И девы за нее свирепы ухватились.
Се очи плавают во хладном сне ея.
«Прости, Орфей! — гласит. — Се паки гибну я».
Вина, достойная избегнуть этой пени,
Когда бы извинять умели строги тени.