Дышал он сумрачной тоскою;он твердь указывал рукою,в другой руке блестел кинжал,он знал мои глухие думы,но испустил лишь вздох угрюмыйи, как видение, пропал.
Во дни, когда, гуляка вольный,подняв бокал, под гул застольный,любому тосту был я рад, —одетый в черное, нежданно,сел рядом собутыльник странный,похожий на меня, как брат…
Он плащ стряхнул, на тощем телелохмотья пурпура висели,и был он в миртовом венке, —симвóл бесплодья, он склонился;мы чокнулись, бокал разбилсяв моей трепещущей руке.
А год спустя, порой ночною,лежал недвижно предо мноюотец мой, вечностью объят;у ложа смертного покорносел сирота в одежде черной,похожий на меня, как брат.
Глядел он влажными очами,увит терновыми шипами,как ангел, нежен и уныл;и лютня на земле лежала,и в грудь вошел клинок кинжала,и пурпур цвета крови был.
Его запомнил я так ясно,что после в жизни я всечасно,повсюду — узнавал его;поистине то — призрак странный,друг пасмурный и безымянный,не демон и не божество.
Когда же, не стерпев страданья,задумав дальние скитанья,чтоб смерть найти иль вновь расцвесть,я вышел из родного края,нетерпеливо настигаянадежды призрачную весть, —
на склонах Пизы, в Апеннинах,на Рейне, в Кельне, и в долинахпологих Ниццы, и тишидворцов Флоренции священной,в шале, стареющих смиреннов альпийской горестной глуши,
и в Генуе, в садах лимонных,в Вевэ, меж яблоней зеленых,и в атлантическом порту,и в Лидо, на траве могильной,где Адриатика бессильнолобзает хладную плиту, —
повсюду, где, среди простора,оставил сердце я и взоры,терзаясь раной роковой;повсюду, где хандра хромая,на посмеянье выставляя,меня тащила за собой;
повсюду, где, тоской суровойтоскуя по отчизне новой,я шел за тенью снов моих;повсюду, где, пожив так мало,я видел все, что сердце знало, —все ту же ложь личин людских;
повсюду, где в пустыне пыльнойя, словно женщина, бессильнорыдал, закрывшись рукавом;повсюду, где в лесу тернистомдуша цеплялась шелковистым,легко теряемым руном;
повсюду, где дрема долила,повсюду, где звала могила,повсюду, где коснулся яземли, — садился при дороге,весь в черном, человек убогий,как брат, похожий на меня.
Откройся мне, ты, знающий все дали, все колеи моих дорог!Так скорбен ты, что я могу едва ли в тебе признать мой злобный рок.В твоей улыбке кротости так много, так сердобольно слезы льешь…Когда ты здесь, любовно чую Бога;твоей тоске близка моя тревога, на образ дружбы ты похож.
Но кто же ты? Не ангел, Богом данный, руководитель душ людских.Вот мучусь я, но ты — и это странно! — молчишь при виде слез моих.Я двадцать лет знаком с твоею властью, неведомое существо,меня жалеешь, но твое участьене греет; улыбаешься, но счастья не разделяешь моего.
Сегодня вновь явился ты ко сроку; лилась ночная темнота,крылом в окно бил ветер одиноко, моя печаль была пуста:но там остался отпечаток томный, еще лобзанья жар тая;и думал я о страсти вероломной,и медленно, подобно ткани темной, рвалась на части жизнь моя.
Собрал я письма, прядь волос — обломки любви недавней, — все собрал;и голос прошлого, не в меру громкий, пустые клятвы повторял.Прелестный прах, не смея с ним расстаться, я гладил, трепетен и тих.Плачь, сердце, плачь! Слезами напитатьсяпоторопись! Ведь завтра, может статься, ты не узнаешь слез своих.
Я завернул остатки счастья эти в обрывок бурого сукна.Среди недолговечного на свете, пожалуй, прядь волос вечна.Как бы в подводный сумрак погруженный, я глубь забвения пытал;мой лот терялся в этой тьме бездонной,я над моей любовью погребенной, над бледным счастием рыдал.
И вот уже сургуч я выбрал черный, чтоб запечатать нежный клад,еще не веря, в скорби непокорной, что я отдам его назад.Ты слабая, надменная, слепая, былого не сорвешь с себя!О Господи, зачем же ложь такая?Как страстно задыхалась ты, рыдая, зачем рыдала — не любя?