Девушка явно не владела такой техникой танца, как ее напарники, султанша и визирь, сплетающиеся в восточных позах на другом конце сцены. Очевидно, что она импровизировала, и все чувства были написаны на ее лице. Ее странные жесты, то нежные и мягкие, а через мгновение будто обезумевшие, сменяли друг друга.
Стив схватил бинокль. По бледности кожи, мелькнувшей в какой-то момент из-под соскользнувшего болеро, он понял, что она блондинка. Жаль. Ему не нравились блондинки. Но все равно она была очаровательна, первая женщина, не показавшаяся ему ряженой, несмотря на свои восточные наряды. Маленькие стеклянные турецкие браслеты, звякающие у нее на руках, пышные лимонные панталоны, красное болеро — все, вплоть до небольших металлических украшений, пришитых и поблескивающих на груди, ей безумно шло. Чудо естественности, невзирая на эксцентричность ее костюма. Она прочертила еще несколько па в углу сцены, приняла удрученный вид и скрылась. Раздались аплодисменты. Другие танцоры застыли в ожидании следующей картины.
Стив обернулся к одной из своих соседок:
— Когда она вернется?
— Кто?
— Да эта… Эта танцовщица…
— Эта девочка? Ну, мой друг, это маленькая роль! Думаю, мы ее больше не увидим!
Стив поднялся, задев соседку, вышел из ложи и подбежал к служительнице:
— Девушка, она только что танцевала…
От волнения его американский акцент усилился, и та ничего не могла разобрать.
— …Танцовщица, — продолжал он, пытаясь успокоиться. — Танцовщица в желтых панталонах.
Он начинал задыхаться. Конечно, опять от этих запахов.
— А, малышка графа д’Эспрэ? Это Файя…
— Как, как?
— Файя.
— Мне нужно ее видеть. Немедленно.
— Ну нет! Только после спектакля. И вас должны сопровождать ее друзья!
— Я хочу ее видеть. Фа… Файю.
Его язык запутался в странных созвучиях.
Женщина пожала плечами и удалилась. Он догнал ее, взял под руку, пошарил в карманах:
— Вот пятьсот франков.
Как он и ожидал, она тут же огляделась, дабы убедиться, что путь свободен, потом показала Стиву на плохо освещенную лестницу, ведущую за кулисы.
И вот перед ним эта девушка. Дверь была широко распахнута, и он вошел без стука в артистическую уборную, старомодную и холодную, обтянутую кое-где ободранной красной и золотой бумагой. Китайская ширма, фарфоровые штучки, разбросанная одежда, трельяж, два больших зеркала. Танцовщица положила свою чалму на низкий диван и причесывалась перед зеркалом. Она не обернулась. Видела ли она его? Стив сомневался. Не вздрогнула, не встрепенулась, ничего похожего на дрожь. Она продолжала расчесывать свои волосы, и мало было назвать их просто длинными. Щетка спускалась по волнам волос, как по течению ленивой реки, запутываясь в прядях, закрывавших бедра, до низко спущенных завязок пуантов почти во всю длину ног.
Превратиться в эту щетку! Или лучше в эти волосы! Сопровождать ее повсюду и всегда! Стать этим светлым шелком! Быть с ней, быть ею!
Стив не мог шелохнуться. А ведь еще двадцать минут назад эта девушка была ему никем. Он не подозревал о ее существовании. Он даже ее не искал.
В отличие от американок, смотревшихся, как он знал, в зеркало во время туалета, она не разглядывала себя. Он осторожно подошел, раздираемый желанием захватить ее врасплох.
Под висевшей над зеркалом лампой ее глаза внезапно потемнели и приняли странный оттенок моря и камня, оттенок ультрамарина — легендарного камня, приписываемого русалкам. Именно в тот момент, когда Стив подобрал ему название, он встретился взглядом с Файей. Она не удивилась. Губы раздвинулись в некоем подобии улыбки, но в выражении глаз все равно осталось что-то грустное, какое-то разочарование.
— Вы хотели меня видеть?
Стив ожидал услышать надменный голос и был обезоружен его мягкостью. Эта женщина так доступна? Он покраснел и начал теребить в руках свой шарф.
— Сейчас не время, — снова заговорила она с той же горестной улыбкой. — Обычно артистов поздравляют после спектакля. — Она выдержала небольшую паузу и бросила взгляд в зеркало — …В общем, так мне сказали. Я — дебютантка. И потом… вы ведь сюда пришли не для этого?
Стив не знал, что ответить. Он весь дрожал, лоб покрылся испариной. Волосы, к которым он приложил столько трудов, чтобы они лежали по моде, хорошо заглаженными назад, снова бойцовски взъерошились.
— Не правда ли, это было ужасно, мой танец! Все будут презирать меня. Мне не оставят эту партию. — Она произносила эти слова совершенно беззлобно.