Потом я попал в ЛЭТИ – Ленинградский электро-технический институт. Тогда в Питере было два таких института «люкс» – гуманитарные не ценились совершенно, только ЛЭТИ и Политех. ЛЭТИ мне больше понравился, потому что он на Петроградской стороне, а она сама по себе противостоит центру. Центр весь такой регулярный, имперский, а там все эти вольные дома, модерн, наяды, все эти переулочки, речки. Петроградская сторона меня завоевала каким-то своим духом свободы – это был Монмартр тех лет. И в ЛЭТИ шел цвет молодежи – такие красавцы… Не было уже той карикатурности, как в первые годы на Невском, но все были одеты очень хорошо, были замечательные джаз-банды. И даже профессора были тронуты всем этим делом – были в твидовых пиджаках, в джинсах. То есть, это превратилось из такого полукриминала уже в элитарность на моих глазах. Все доценты были стилягами – они как-то плавно перетекали из студентов. И дух диссидентства там был – всякие анекдоты, фольклор. Профессор – рассеянный идиот, студент – хитрый жулик. Такой дух вольности. В стенгазете стихи печатались – огромные были стенгазеты, на пять метров. И там – замечательные стихи какие-то, шутки, фельетоны. А в многотиражке был еще советский дух. Помню, одного художника разбили за абстракционизм. И когда я сейчас прихожу на встречи в ЛЭТИ, вижу, конечно, замечательных людей. Я прихожу и любуюсь ими – такие элегантные, вальяжные, независимые, непартийные. Вот в этом котле сварилось, и получилась хорошая похлебка в результате.
Борис Дышленко:
В чем мы себя осуществляли? Это достаточно поверхностно еще было. В основном, в танцах, в музыке, в одежде. В стиле поведения. Причем стиляги вели себя в разных городах и в разное время по-разному – а я бывал в разных городах. Скажем, стиляги в Одессе вели себя изысканно вежливо, а ленинградские стиляги вели себя раскованно и, как бы это сказать, свойски. При этом обращались при встрече к незнакомому, узнав в нем единомышленника, очень вежливо, но очень быстро переходили на дружеский тон. Так было в провинции. А в Питере сразу переходили на дружеский тон.
Старались копировать западный образ жизни, о котором ничего не знали, разумеется. То есть, танцевали танцы, которых не знали, имитировали. Тогда как раз, когда мне было шестнадцать лет, на Западе уже существовал рок-н-ролл, а у нас о нем только узнали и пытались танцевать его, имитировать. Это было вообще ни на что не похоже. Может быть, это было и смешно. Но было ли оно похоже, или нет, это был все же какой-то протест против того образа жизни, который нам навязывали. Комсомольцы изобретали какие-то танцы, которые назывались «ай-лю-ли», со словами: «Ай-лю-ли, ай-лю-ли, это новый танец, ай-лю-ли, ай-лю-ли – он не иностранец». Это очень важно, что он «не иностранец». А ритмически это была имитация рок-н-ролла, но несколько помягче.
Олег Яцкевич:
Хорошие шмотки, любовь к джазу. Ничего антисоветского, прозападного. Нам нравился Запад, но и сейчас людям нравится Запад.
Вадим Неплох:
В нашем кругу [протеста] не было. Это была скорей такая эстетическая вещь. Может быть, потому что уже не так сажали тогда. Потом, наш возраст был – нас не так касалось. Хотя таскали тоже. Вышла пластинка в Америке, и нас таскали в «Большой дом», как он у нас называется – в КГБ. Может, у писателей иначе. А мы сыграли и ушли. Протеста не было. Было просто наслаждение такое – нам это нравилось. Не было баррикад, на них люди не выходили.
Виктор Лебедев:
Только умер Сталин, и открыли третий этаж «Эрмитажа», который до этого был закрыт. А это – и Моне, и Ван-Гог, и Сезанн, и Матисс. Мы этого всего не видели, и время, когда увидели, как раз совпало с нашим семнадцати– восемнадцатилетним возрастом. Я помню, как стиляги устроили обсуждение первой выставки Пикассо, которая была в «Эрмитаже», на третьем этаже, и в том месте, где стоит аникушинский памятник Пушкину, тумбу такую поставили из трех стульев, и был отчаянный диспут: Пикассо – это хороший художник? Мы все говорили, что он гениальный, хотя ни черта многие не понимали, насколько он гениален и почему. Хотя бы из протеста мы говорили, что он гениален. А власть имущие говорили, что мы ничего не понимаем, что это – мазня, что это – вредно и так далее. И вот это до драки доходившее объяснение напротив Русского музея возглавлял стиляга Рома Каплан – очень характерная фигура для того времени. Сейчас он владелец знаменитого в Нью-Йорке ресторана «Русский самовар». И его даже милиция стягивала с этих стульев, потому что он орал, называя своих [противников] последними именами. И о нем тоже вышел фельетон – под названием «Навозная муха».