-- Швейка-то вы хоть читали?
-- Читали,-- ответил еще ничего не понявший Жорик.-- Но давно, в детстве.
-- В детстве нужно "Буратино" читать! -- гаркнул капитан и пристукнул рукой по столу, зазвеневшему никелированными инструментами...
Еще помню, как поздно вечером нестройной колонной нас вели мыться в пустые районные бани, и по пути, умолив сержанта, я, задыхаясь, носился по переулкам в поисках работающего телефона. А потом, уже бросив монету и прижав к уху гудящую трубку, никак не мог вспомнить номер. У Лены почему-то никто не подходил, у моих было намертво "занято". В конце концов я дозвонился и загнанно объяснил, где находится наш карантин, а на следующий день на КПП уже разговаривал с мамой и Леной, жалостливо смотревшими на меня.
-- У вас, наверное, плохо кормят? -- спросила мама у дежурного по КПП.
-- Нормально кормят. Через два года он у вас ни в одни штаны не влезет! -- успокоил офицер и попросил закругляться.
Он оказался прав: сегодня со всей ответственностью можно констатировать, что в армии я увеличился на два размера, и роскошные серые брюки "бананы", купленные перед самым призывом, теперь на меня не налезут. Как говорит старшина Высовень, хорошего человека должно быть много!
Перед самой отправкой приехал фотограф, чтобы запечатлеть нас, так сказать, на первом этапе армейской жизни. Один добродушный "старик" любезно предлагал желающим щелкнуться в его дембельском кителе -- два ряда значков, твердые с золотыми лычками погоны. Теперь, когда я смотрю на фотографию, мне смешно и грустно: очень уж странное сочетание -- растерянный взгляд, испуганно заострившиеся черты и чудо-китель.
Дальше был длиннющий, с фантастическими сквозняками коридор аэропорта и странное обращение "воины". Стюард показал рукой на кресла и сказал:
"Ну что, воины, рассаживайтесь!" Я сначала думал, он смеется, но оказалось, это -- традиционно принятая форма обращения к личному составу Советской Армии. "Ну что, воин, поехали!" -- сказал я себе, когда ИЛ-62, стремительно протрясясь по бетонной полосе, вдруг замер в полете.
=
3
-- Батарея! -- зычно командует старшина Высовень.-- Равняйсь! Смир-рно!
Из казармы медленно выходит майор Осокин, он с тяжким укором вглядывается в наши лица. Следом за ним плетется комбат Уваров, похожий в своей суперфуражке на обивочный гвоздь. Выдвинув подбородок и морща тонкий нос, он пристально рассматривает наши сапоги.
Прапорщик мощным строевым шагом подходит к начальству, пружинисто отдает честь и докладывает:
-- Товарищ майор, шестая батарея по тревоге построена!
До срока пожелтевший лист, плавно вращаясь, опускается на черный погон командира нашей самоходки невозмутимого сержанта Титаренко. В другую пору его бы непременно пихнули в бок, мол, домой старшим сержантом поедешь! Но сейчас никто не обращает на это внимания, и только ласковый теленок Малик из молодого пополнения двумя пальцами с почтением снимает листик с былинного плеча сержанта.
Офицеры тихо совещаются. Мы терпеливо ждем мудрых приказов командиров и начальников.
-- Слушайте, а может быть, нас хотят куда-нибудь перебросить? -испуганно шепчет наш каптерщик рядовой Цыплаков.
Цыпленок -- приземистый парень, покрытый такими густыми веснушками, что они слились в большие желтые пятна. Кроме того. Цыпленок и двигается как-то по-птичьи: короткими, резкими рывками. Служит он восьмой месяц, но его лично знает даже командир полка, потому что Цыпленок в свои восемнадцать лет женат, имеет дочь, а кроме того, чуть ли не в день призыва обеспечил себе второго бэби-киндера и теперь с нетерпением ждет, когда его, как отца двух детей, уволят в запас досрочно.
-- Ага, перебросят,-- соглашается Шарипов.-- Куда-нибудь повыше, где скребутся мыши!
-- Парни, я же серьезно...
-- Цыпленок,-- вздыхает Чернецкий,-- у тебя летальная дистрофия мозговой мышцы! Если что, мы бы сейчас под полной выкладкой стояли! А ты бы еще на горбу ящик держал. Понял?
-- Разговоры в строю! -- прикрикивает старшина Высовень.
Совет в Филях закончился: майор Осокин медленно идет вдоль строя, Высовень и Уваров, оказавшись рядом, с пониманием переглядываются.
Наконец замполит останавливается и громко спрашивает:
-- Кто видел рядового Елина после шестнадцати часов?
И я чувствую, как вздрагивает и напрягается Зуб.
* * *
-- Е-е-елин! -- сонно позвал Зуб. Ответом ему было молчание.
-- Е-елин! -- уже с раздражением повторил ефрейтор.
Но "салаги" спят, как мертвые.
-- Един! -- заорал Зуб и ткнул кулаком в сетку верхней койки, где спал заряжающий. Тот испуганно свесился вниз:
-- Чего?
-- Чего! Чего! Не добудишься... Возьми у Цыпленка ключи и принеси из каптерки шинель. Холодно, вот чего!
Елин неумело, ударившись о тумбочку, спрыгнул на пол, морщась, задвинул ноги в огромные сапоги и прогрохотал к двери.
-- Тише, чудило, всю казарму разбудишь! -- крикнул ефрейтор вдогонку и, повернувшись ко мне, пояснил: -- Вчера в кочегарке помылся, никак не согреюсь...
Между прочим, мыться у друзей истопников под душем, а не в бане со всеми--одна из "стариковских" привилегий.
-- Холодновато сегодня,-- согласился я.-- Зато праздник!
-- Да, Лешка, сто дней! Скоро домой... Помнишь, когда дембеля свои "сто дней" отмечали, казалось, у нас такого никогда не будет! А видишь -дождались!
Пока мы беседовали, вернулся Елин, неся в руках сапоги:
-- Цыплаков говорит, старшина не велел выносить шинели из каптерки!
-- Передай Цыпленку, что я его убью! Понял? Елин вздохнул и снова ушел.
-- Салаги пошли бестолковые,-- пожаловался Зуб.-- Ни черта не понимают, спят на ходу...
Зуба я знал с первых дней службы и хорошо помнил, как он прославился на всю часть, уснув в строю во время праздничного развода, посвященного Дню артиллериста. А что выделывал над молодым Зубовым мрачный рядовой Мазаев, уволившийся из батареи год назад! Однажды, на заре нашей туманной армейской юности, я был свидетелем такой ситуации. Забегаю в казарму и вижу: мохнатая дембельская шинель распялена на швабре и прислонена к печке, а мимо этого чучела грохочущим парадным шагом курсирует Зуб и старательно отдает честь.
-- Ты чего? -- удивился я.
-- Мазаев...--на ходу, держа равнение на шинель, объяснил он.-- Я в бытовку не постучавшись вошел. Теперь вот до самого ужина...