Во всю силу своего трубного баса Сюсько с радостью, словно сообщал долгожданную весть, закричал:
— Волею фюррерра! Мне! Дадена! Власть! Каррать! — Звук «р» остался для Сюсько по-прежнему самым любимым, и произносил он его с особым смаком: «Карррать!» — Объявляю военное положение в селе и за селом. Всякий, кто появится на улице раньше восьми часов утра или позже шести вечера, будет ррасстрелян! Запрещаю кормить беглых красноармейцев. За нарушение — ррасстррел! Требую сообщать мне, где скрываются советские активисты! За нарушение — ррасстррел! Завтра с каждого двора привести по корове и сдать по пятьдесят пудов хлеба. За нарушение — ррасстррел!
По толпе прошел глухой ропот. Кто-то несмело, но все же вслух спросил:
— Где же их взять, пятьдесят пудов?
Но Сюсько продолжал:
— Тем, кто в тысяча девятьсот тридцать девятом году, когда пришли Советы, взял из имения графа Жестовского корову или лошадь, немедленно сдать скот в районную управу.
— За нарушение — расстрел! — подсказал кто-то из толпы.
Савка с радостной улыбкой подтвердил:
— Да! Угадал! За нарушение — ррасстррел! Марфе Козолуповой приказываю за три дня найти своего сына Санька, убежавшего в лес, и привести в комендатуру. Заложниками оставляю всех ее детей и старую мать. Если приказ не будет выполнен, вся семья и сама Козолупиха будут расстреляны. Где-то на хуторах скрывается Антон Миссюра, который позавчера застрелил временно исполняющего обязанности коменданта полиции Барабака. За живого или мертвого Антона Миссюру объявляю награду десять тысяч рублей и лесу на новый дом!
В это время полицейские приволокли маленького, избитого до черноты, окровавленного старика. Морочане не сразу узнали в этом изувеченном человеке бандуриста, приходившего недавно в село. Бандуриста выволокли на трибуну и черно-синим, распухшим от побоев лицом повернули к народу.
— Это красный агитатор! — ткнул пальцем в сторону старика Сюсько. — И всем вам нужно поступать так, как поступил пан Шелеп, верный слуга фюрера. Еще в тот вечер, когда вы, развесив уши, слушали брехню этого большевистского шпиона, Яков Германович заманил его на хутор, связал и держал до прихода немецкой власти. Он знал, что без награды его не оставят!
— Да, такой иуда не просчитается! — приглушенно выкрикнул кто-то в толпе.
Савка приподнялся на носках, стараясь найти смельчака. Но все стояли молча, не шевелясь, и он продолжал:
— Не смотрите, что бандурист тот старый. Это злейший враг великой Германии. Он ходил по селам и распускал басни, что Красная Армия скоро вернется. А этому никогда не бывать! И вы это должны твердо помнить.
По бесстрастным, замкнутым лицам односельчан Савка не понял, разделяют они его веру в гибель Красной Армии или нет.
— Им-менем фюррерра красный агитатор Иван Дубовик приговорен к смертной казни и будет повешен.
Дед Конон, стоявший в гуще народа, печально покачав головой, сказал:
— Бандуристы всегда, во всех войнах и бунтах, первыми ложились на плаху!
Сюсько начал о чем-то шептаться с шефом. А бандурист тем временем прислонился к перилам трибуны и, с трудом превозмогая одышку, быстро заговорил:
— Люди добрые! Я слышу звон, страшный звон железа. То ворог кует вам кандалы!..
Толпа, потеснив немцев и полицейских, придвинулась к трибуне. Сюсько подбежал к бандуристу и наотмашь ударил его. Старик упал. Но, и лежачий, пытался еще что-то сказать. Тогда Сюсько заткнул ему рот носовым платком. Два полицейских подхватили под руки обреченного и поволокли сквозь густую толпу к виселице.
Народ стеной двинулся следом.
Поднялся шум, крик. Кто-то изловчившись, выхватил платок изо рта старика.
— Не давайтесь! — неожиданно громко, видимо уже из последних сил, закричал бандурист. — Не давайтесь заковать вас в кандалы! Люди! Не давайтесь!
— Гонят?
— Уже гонят?
На этот вопрос никто не отвечал, хотя задавали его все, кто приходил на околицу, к старым покореженным соснам, откуда проселочная дорога видна до самого леса.
Весть о том, что через Морочну прогонят колонну пленных, а вместе с ними и тех, кто попал под руку, показался подозрительным, дошла до морочан еще утром, и люди готовились к этому, словно к стихийному бедствию.
И вот из лесу выкатилась сначала небольшая тучка пыли…
К толпе женщин и ребятишек, собравшихся возле крайней хаты, подошел Конон Багно. Молча поставил корзину с едой на придорожную мураву и, глядя вдаль, за село, где на неширокой проселочной дороге все увеличивалась серая тучка пыли, как бы сам себе, тихо сказал: