— Вот это действительно охота! — воскликнул совсем еще юный брат Жестовского. — Мне бы туда на недельку!
— Зачем? — лениво повела бровями Тереза. — У вас тут свои джунгли. Даже ягуары есть!
А в блокноте она записала:
«Полешук роется в болоте, добывает графу Жестовскому какие-то там рожки, или рожь. Граф охотится за ними. За графом следят жадные глаза его «верных» слуг. Каждый норовит отхватить лакомый кусок. А добрый сосед Скирмунт, как ягуар, приготовился к прыжку, чтобы захватить сразу все, что видит».
Закончив запись, Тереза озорно сверкнула на графа темно-синими глазами, полными смеха.
— Господа! Гениальную мысль подал мне пан Пшепадский своим рассказом о джунглях! — задорно воскликнула Тереза. — Теперь я свои очерки назову так, что все ахнут!
— Осмелюсь спросить, как именно, если это не секрет? — осведомился пан Пшепадский.
— Пожалуйста! Могу поделиться заранее. — И, высоко подняв маленькую ручку с длинными алыми коготками, княжна торжественно воскликнула: — В джунглях графа Жестовского!
Пан Жестовский умоляюще протянул руки:
— Но, Тереза, Тереза! Название это столь двусмысленно!
— Тем лучше! Пусть каждый толкует по-своему! — княжна даже привстала. — Господа, вы только послушайте, как это звучит: «В джунглях графа Жестовского!»
Это случилось в сентябре.
Рындин разбирал счета за лес, когда в комнату вбежала жена и, ломая руки, завопила:
— Война! Война!
— Что за ерунда? С кем война?
— Немцы напали на нас.
— На нас? — ухмыльнувшись, переспросил Рындин. — На нас с тобой?
— На Польшу!
— Но мы же не поляки. Это пусть граф боится, а нам все равно, что немцы, что турки, только бы не большевики…
— Как все равно! Пани телеграмму получила от сестры с границы: немцы все уничтожают — и дома и людей.
— В нашу глушь они не придут, если даже завоюют всю Польшу. У них, безусловно, более дальний прицел. На большевистскую Россию их путь. Да ты успокойся, расскажи по порядку, что и от кого слышала… А что там гудит?
— Гидросамолет. Граф улетает в Варшаву.
— С семьей?
— Один. Он ведь почетный член польского сейма! Они, оказывается, еще ночью все узнали, а нам ни слова. Вот они, твои ясновельможные покровители! — Рындина замолчала, услышав стук в дверь.
Вошел приказчик и подал маленький голубой конверт. Управляющий молча прочел письмо, ушел в свой кабинет и начал звонить Барабаку.
— От графа? Что он хочет? — спросила жена, заглядывая в кабинет.
— Продать весь скот, а если можно, то и землю. Советует не дорожиться.
— Значит, правда война?
— Вероятно, да, — все так же спокойно кивнул Рындин.
Закончив разговор, он прилег на диван и, мечтательно глядя в потолок, сказал тихо, торжественно:
— Вот оно то, о чем мечтали мы двадцать лет!
— О чем ты говоришь? — недоуменно спросила жена.
— О великом освободительном походе. Гитлер возьмет Польшу. Укрепится. Подтянет армию и — на Москву! — Сжатым кулаком Рындин стукнул по валику дивана. — Радоваться надо, а ты плачешь! Зови на вечер всех эмигрантов. Батюшку и Волгина обязательно.
Приказчик распорядился не гнать коров на пастбище, а кормить в хлеву клевером и свекольной ботвой, поэтому Грише вдвое прибавилось работы. И все равно он за полдня навалил в кормушки столько, что не поедят и за ночь. А после обеда отправился домой. Этим летом он еще не видел родного села в середине будничного дня, потому что уходил на заре и возвращался после заката. И теперь приветливо здоровался со всеми, кто попадался на пути. А подойдя к дому, решил сейчас же залезть на грушу и потрясти ее. Большой урожай в этом году на гнилушки. Дедушка тоже почему-то оказался дома. Он сидел на своем излюбленном месте, под грушей, и чинил старое, долгие годы лежавшее под стрехой кремневое ружье.
— Дедушка, зачем ружье достали? — спросил Гриша, взбираясь на грушу. — На охоту?
— А ты что ж, не слыхал? Немец войной пошел на нас… — не отрываясь от дела, ответил дед Конон.
— Что нам немец? У нас нечего брать. Это панам надо бояться, у них добра много.
— Э-э, хлопче… Вот тут ты опять прошиб. Крепко прошиб. Паны твои разбегутся, как мыши перед котом, если мужики не выйдут наперед. Защищать родную землю от чужаков — это наше, мужицкое дело… Э-э-э, понадейся мы на панов, так еще Наполеон надел бы нам ярмо на шею. И было б нам вдвое горше, чем только под своими панами.