— Дедушка! Я все-таки останусь на экскаваторе. Не поеду в школу. Все равно буду мучиться, что столько напортил вам.
Конон Захарович цыкнул теперь уже таким тоном, что Гриша сразу притих.
— Человек за тебя хлопочет, а ты… Любишь музыку, так по этой линии и прямуй. Хватит того, что я прожил жизнь, как по болоту проблукал. Из-за того несчастного ковалка земли весь век кружился по трясунам да кочкарям. А пришел туда, откуда вышел… И теперь хоть сначала всю жизнь начинай. Помнишь, все твердил тебе: борись с нуждой. Да и сам верил, что это и есть главное в жизни. А теперь вижу, не так понимал… Э-э, совсем не так… Главное в жизни — найти свою дорогу. Попадешь на свою дорогу — проживешь человеком. Не попадешь — проблукаешь, как теленок, отставший от стада…
У каждого человека бывает, как теперь у тебя: расходятся перед ним дороги и он не знает, какую ему выбрать. Так случилось когда-то и со мною в солдатах. Мне тогда шел двадцать первый год. Полюбился я своему командиру. Василь Чибис звали его. Из простых рабочих, а дошел до унтера. Ну, унтер как унтер: за царя, за отечество да все такое. А потом — бац, посадили нашего унтера: листовки в полку раздавал. Политические. Против царя…
А за каких-нибудь три дня до этого у нас с ним беседа была с глазу на глаз. Сели мы возле речки, и нарисовал он передо мной три дороги.
По одной идут люди с торбами, ищут кусок хлеба.
Другая — узкая, каменистая дорога борьбы за всех. Там про себя забывай. Там живет человек не ради ковалка хлеба для своего пуза, а ради всего народа.
А по третьему, широкому шляху бредут целым табуном, бредут «куда кривая вывезет».
Нарисовал он и спрашивает:
— По какой дороге пошел бы ты, Багно?
А что я ему мог ответить? Пойду себе, как батько мой когда-то шел, за ковалком хлеба. Такая наша мужицкая доля.
— Дедушка, а где тот человек? — спросил Гриша, глядя в затуманившиеся от грустного воспоминания глаза старика.
— Заморил его царь в тюрьме.
— Так и вас заморил бы, если б пошли по той дороге!
— Э-э-э! Ничего ты, вижу, не понял, — вздохнул Конон Захарович. — Василя замучили, зато про него песня поется. Хорошая песня! Так прямо и начинается:
Видишь? Почил славною смертью, — подчеркнул дед. — Слова я уже перезабыл. А только ж знаю, что песня та как есть про него сложена. Вот оно как… — Дед помолчал, улыбаясь какой-то, видно самой сокровенной, своей мечте, и продолжал уже тише и ласковее: — Я вот лежу в палате, слушаю радио и думаю: а скоро вот так же люди будут слушать музыку моего внука…
Долго сидели молча. Собравшись уходить в палату, дед Конон еще раз повторил:
— Обдумай все как следует. Со всех сторон обмозгуй да так и прямуй своей дорогой. Только своей!
Из больницы Гриша направился прямо к речке, чтобы по протокам плыть в графское озеро. Жил он теперь, как и все трактористы, в общежитии МТС, в бывшем графском паласе. Но последнюю неделю ночевал у Антона Миссюры. Узнав, что идет второй экскаватор, Гриша прилип к Миссюре и все свое будущее связывал с ним больше, чем с музыкой.
Он уже стоял в лодке, когда к речке подбежала Олеся.
— Тебе письмо! — размахивая голубым конвертом, сказала Олеся и прыгнула в лодку.
Гриша схватил конверт, нетерпеливо разорвал его и вскрикнул:
— Приняли! Олеся, приняли в музыкальное училище!
— Давай покатаемся, — словно не замечая радости друга, предложила Олеся. — И я поплыву с тобой на графское озеро. Я хочу увидеть дом, в котором жила…
Гриша охотно согласился и направил лодку по узкой протоке в противоположную сторону от села. Плыли почти молча. Олеся была грустна, смотрела то на воду, то на берег, словно прятала взгляд.
— Леся, ты чего такая невеселая? — спросил наконец Гриша.
Олеся еще ниже опустила голову. Под черными длинными ресницами сверкнули слезы.
— Олеся, что с тобой? — обняв ее, спросил Гриша. — Ты не рада, что я еду учиться?
— Я ра-ра-да… — заплакала девушка. — Только ты выучишься и забудешь меня.
Гриша поцеловал ее в мокрую от слез щеку. Олеся не противилась, а, прильнув головой к его плечу, заплакала еще горше.
— Так всегда бывает. Ученые… с неучеными не… не знаются.
— Но ведь ты тоже собираешься учиться…
Олеся махнула рукой:
— Уже не хочу на врача. Теперь хочу агрономом.
— Но ты ж уже подружилась с медициной.
— То так вышло. Случайно… Теперь вижу, долго не вытерплю. Тяжко смотреть на больных. Я в детстве насмотрелась на больную маму. Да еще и теперь… В поле бы…
— Ну что ж… Учись пока в вечерней школе. А потом поедешь в город. Там встретимся.
— Нужна я тебе буду в городе! Там не такие найдутся…
Плыли уже больше часа. Но Олеся никак не могла успокоиться. Гриша никогда не думал, что письмо, которого он ждал с таким нетерпением, может причинить ей столько горя.
Вдоволь наплакавшись, Олеся достала платочек из рукава платьица, вытерла глаза и сказала тоном, не допускающим возражений:
— Поедешь завтра на рассвете. Александр Федорович едет поступать в институт и тебя отвезет. А сегодня всю ночь будешь играть мне на скрипке. Когда выучишься, будешь играть всем людям. А эту ночь играй мне, только мне!
Гриша грустно усмехнулся.
— Чудачка ты, даже когда я буду далеко от тебя, играть буду только тебе. Одной тебе! Я читал в книжке, что у всех музыкантов была любимая и они всю жизнь играли только для нее.
— А я у тебя любимая?
Крепко зажмурив глаза, Гриша кивнул утвердительно.
Вечером курсанты и работники МТС собрались на берегу озера под старой косматой березой. Всем хотелось в последний раз послушать своего музыканта.
Из-за елей, дружной хмурой ратью окруживших озеро, взошла горячая, чуть ущербленная луна. Черный лес сразу же отступил от берегов. И по воде побежала золотая дорожка. В самом конце ее едва заметной точкой чернела лодка. Оттуда вместе с тихим плеском волн доносились чуть слышные всхлипывания скрипки.
Луна медленно и величаво плыла по светлому звездному небу. И по мере того как она поднималась над озером, жалоба тоскующей скрипки все нарастала и нарастала… На берегу перестали шептаться. Прижавшись друг к другу, девушки молча смотрели на озеро, с которого тянуло чуть заметным прохладным ветерком. Ветерок этот тихо шевелил тяжелые косы берез. А скрипка то умолкала, словно переводила дыхание, то снова рыдала, как подстреленный, отбившийся от стаи журавль.
Мелкие, зыбкие волны с шелестом выбегали на песчаный берег, бросали к ногам девушек жалобные звуки и возвращались назад, чтобы принести что-то новое, еще более грустное…
Луна уже стояла над самой серединой озера. Ветер не спеша гнал по золотой дорожке стайки серебряных рыбок.
Музыки почти не было слышно. Теперь по озеру плавно, задумчиво разливался тоскующий голос Олеси: