Для него это все имело не большее значение, чем обычные вежливые утренние приветствия. Именно они, зачастую и казались ему вульгарными в своей неискренности и безразличии.
Мельхиоту надоело это представление. Оно вогнало бы в краску, и заставило вылететь из кухни пробкой любого молодого неиспорченного человека. Смутило бы любого порядочного дворянина. Довело бы до инфаркта пожилую благовоспитанную матрону. Он улыбался, лениво поднимаясь по лестнице в свою комнату, представив, как выглядел бы в такой ситуации его отец.
Он пробыл здесь уже неделю. Роланд, по старому знакомству, пригласил армейского клирика. Простого цирюльника. Он часто с нотами недоверия отзывался об обычных церковных клириках. Говорил, что те распущены, по сравнению со своими армейскими братьями. Он утверждал, что армейский клирик, иной раз, может и приложить тебя красным словцом. Но всегда сделает все, что в его силах, что бы поставить тебя на ноги.
Цирюльник внимательно осмотрел его раны, и снял бинты. Оставил снадобья. И порекомендовал частые прогулки и физические упражнения. Роланд выпросил у него «по доступной цене» рецепт на довольно дорогой элексир. Цирюльник долго ахал и вздыхал. Но выписал разрешение получить у клириков элексир, из запасов предназначенных для нужд гвардии. Такие были в церкви любого города. И с мученическим видом принял деньги из рук Роланда.
Нобили имели огромную скидку, при покупке этих элексиров. Действующим в армии рыцарям, он вполне мог отойти почти бесплатно. Несмотря на это, они умудлялись тратить на них огромные средства. И являлись их основными потребителями.
Для простого человека, подобный элексир стоил большое состояние. На эти деньги можно было скромно пожить несколько лет целой семьей. Поэтому цирюльников не очень любили. Они делали плохую славу всей церкви. Но, по мнению Мельхиота, Кафедрал и сам, довольно сносно, с этим справлялся.
Мельхиот смотрел на мутное темно-оранжевое содержимое колбы из толстого стекла. Вот он, вожделенный им, в свое время, «элексир здоровья». У него было какое-то длинное научное название. Клирики могли приготовить их только вместе с магами. На каждый уходили недели. На некоторые — месяцы и даже годы. Тренирующиеся рыцари глотали их пачками. В основном «элексиры силы».
Уважающий себя рыцарь, должен был выпить не менее тридцати элексиров силы. По этой причине, он были чуть ли не самым дорогим для рядового обывателя. И относился к тем, которые только за действительно огромные деньги, мог получить, разве какой ни буть, не состоявший в гвардии, нобиль.
Со временем, он понял, что они и не нужны ему. Он был из той редчайшей породы, что уже в пятнадцать лет имели взбухающие буграми мускулы, крепче иных цирковых силачей. И рвали подковы голыми руками. Родиться таким в семье нобиля, почти бесспорно предвещало блестящую армейскую, а потом и придворную карьеру. Даже если счастливчик был таким же редчайшим дураком.
К слову, единственный и самый полезный элексир, которого, считал Мельхиот, до сих пор так и не смогли вывести, это «элексир ума».
Как ни странно, он добросовестно исполнял указания клирика. Упражнялся с мечом в густых, но ухоженных зарослях рощи заднего двора. Иногда, им доставалось не хуже какого-нибуть врага. Что вызывало молчаливое, но весьма красноречивое неодобрение Мэллоу. Подолгу и, даже, с удовольсвием гулял по его небольшому парку. И, с куда меньшим удовольствием, по фасаду. Там ему могли попасться на глаза люди — он не хотел никого видеть.
В город он не выходил вообще. Одним словом, Мельхиот наслаждался ничего неделаньем. Впервые, за эти десять, как оказалось на самом деле, а не девять, лет. Почти абсолютной свободой. Перспектива снова вернуться в гвардию маячила где-то на горизонте неразличимой тенью.
Родители редко тревожили его. Разве по всяким пустякам. Отец любил поболтать с молчаливым сыном. Сына почти не раздражали эти, легкие и пустые «разговоры». Когда он просто сидел и слушал. Надежда в глазах отца крепла с каждым днем. Примерно так же твердо и неумалимо, как тело Мельхиота. И это раздражало сына не в пример больше.
Но он изменился. Сын не мог это не признать. Он помнил с каким внутренним бешенством он встречал каждый раз попытки отца «поговорить» по душам. Тогда это или были ноющие жалобы на несправедливую жизнь пьяного гвардейца. Или агрессивные, от недостатка аргументации на пьяном языке, нравоучения. Так ему тогда казалось. Так он считал и сейчас.
Он не помнил, что бы отец хоть раз пытался с ним заговорить трезвым. Поговорить о простых и легких вещах. И вот, сейчас его прорвало. — «А не опоздал ли ты, старик? Ты не подумал об этом?»