— Дай слово Юткевичу. Может, он объяснить хочет, что дало ему право не выполнить мой приказ.
Это произносит Грай — отчетливо, как бы взвешивая каждое слово. Юткевич переводит взгляд на товарища Тараса, видит, как могуч и плотен этот широкоплечий человек,— настоящий богатырь. Товарищ Тарас смотрит ему прямо в глаза, и... мнится Юткевичу в них немой укор.
— Говори, Юткевич.
Жаркий огонь обдает щеки, пробегает по телу дрожь, сердце снова бьется учащенно, подступает чувство страха, даже стонать вдруг хочется.
— Что ж говорить? — он пытливо всматривается в глаза всем собравшимся тут, он ищет поддержки, но не находит этой поддержки, ибо не будет ее, не будет. — Мне показалось... казалось, что сигнала не было.
— Да, его и не было,— внезапно усмехается Грай. — Однако ты бросился в атаку. Ведь подумать только! — скрывает возмущения Грай. — Два десятка бойцов бросил против эскадрона первоклассной кавалерии. Бессмыслица.
— Бессмыслица? — поднимает взор незнакомый человек. — Такая бессмыслица в данном случае называется несколько иначе. Ты понимаешь, командир, что значит — не выполнить в бою твой приказ?.. Я удивлен, каким образом он сам спасся.
— Мало того, Федор,— подбрасывает товарищ Тарас.— Я не знаю цену преступления Юткевича. Он бросил людей на верную гибель по капризу молодости, по неопытности.
— Дорого нам обходятся такие капризы.
Юткевич, почувствовав прилив решимости, срывается с места, подбегает к столу с вытянутыми вперед руками, он хочет сказать что-то, но слов нет, простых и нужных слов, и тело обмякло, опали руки, холодный пот обильно проступает на лице.
— Виноват... Думал — делаю правильно, думал победить. Я ведь молодой, товарищ Тарас, вот мне и хотелось... хотелось героем стать.
— Тебя сдерживал Артем, ты не послушался старшего, опытного партизана-команднра, не подчинился приказу Грая, нарушил волю партии.
И поднимается тогда Борис Кравченко, и в глазах его блеск какой-то особенный.
— Чужое молодечество заговорило в тебе, Юткевич, не наше молодое чувство. Наша молодость защищает Крушноярск, а ты выпал из ее рядов, недобитое вражеское нутро в тебе заговорило...
...И позднее, ожидая приговора, Юткевич пытался было заговорить с Овсеенко, но тот упорно отмалчивался, втянув голову в плечи. Лишь одно понимал Юткевич отлично: приговор будет окончательный, и ужас охватывал его, холодный пот крупными каплями выступал на теле.
Среди ночи проснулся он, прислушался к тишине и, как воришка, на цыпочках прокрался к двери. В щель он увидел Овсеенко, который, обняв руками винтовку, спал. Он нажал на дверь. Она поддалась. Лишь тонко скрипнула, и что-то замерло в труди Юткевича. Однако Овсеенко даже не шелохнулся.
Тогда он проскользнул мимо него и выскочил на улицу.
Жить! Жить!
Разрывая руками густо переплетенные ветви, покрытые снегом, продирался сквозь заросли Юткевич. Снег сыпался ему на голову, на лицо, но он все шел и шел вперед, словно спасаясь от погони. В болезненном воображении ему даже рисовалась та погоня. Ветви ударяли в грудь, хлестали по лицу, а он стремительно уходил в тьму, в деревья, будто одержимый дьяволом.
В это время в Крушнояреке готовились к эвакуации. Из тайных щелей, из нор и уголков вылезали тени прошлого. Тасин отец на глазах дочери достал из шкафа свой старый сюртук с серебряной звездочкой, шумно и старательно чистил его от пыли. Тася, на ходу забежав домой, связала в узел немудреный свой скарб — пару белья, томик Лессинга, случайно подвернувшийся под руки, тоже сунула в узел.
Отец, демонстративно шаркая щеткой по сюртуку, гудел фальцетом:
Тор-ре-адор, смелее в бой!
Тореадор!
Тореадор!..
Тася, подхватив узел, почти в самых дверях насмешливо попрощалась:
— До скорой встречи, папочка.
Отец швырнул щетку и злобно крикнул вдогонку:
— Можете не возвращаться. Обойдемся...
В коридоре комитета лицом к лицу встретилась с Кравченко. Засияла приветливой улыбкой навстречу ему: который день не виделись!
— Что со Стасиком?
И только теперь увидела, как хмуро и необычно бледно лицо Кравченко.
— В расход! — глухо процедил сквозь зубы, и узел Тасиных рук мягко упал на пол.
И побежала она комитетским коридором. Ее подхватили встревоженные люди: замелькали свертки, узлы, мешки. И где-то совсем близко грохнул взрыв — зазвенело, посыпалось из окон стекло. В суете людской потеряла из виду Кравченко, кто-то сунул ей в руки какие-то бумаги, чьи-то сильные ладони подтолкнули ее к выходу.