По ночной затихающей Москве тем временем торопливо шагал на Тасину квартиру Борис Кравченко. Он чувствовал подступающий приступ болезни, он уже неоднократно замедлял шаги, чтобы глубже втянуть опаленными губами свежего ночного воздуха, и снова шел дальше, взмахивая руками. Ему было жарко, и он машинально снял шинель, лишь после этого ощутив приятную мелкую дрожь во всем теле. Болезнь, которую он подхватил в дороге, набросилась словно из засады и взяла в плен молодой организм. Поздний трамвай стремительно промчался мимо, и волной ветра обдало его лицо.
Все начало путаться в его сознании. Когда впервые они повстречались с Юткевичем, он уже не помнил.
Слабой рукой он нажал на звонок. Дверь открылась, и в полоске света он угадал фигуру Таси.
— Борис!
И они замерли в горячем объятии, в радости нежданной встречи.
— Ты еще не спала? — удивленно спросил он, опускаясь на стул.— Вот и снова встретились. Я всегда думал о тебе. Все хотелось представить, какой ты стала теперь. Сколько лет не виделись, а?
— Много лет. С самого отступления из Крушноярска. Где ты был все это время?
Волна обжигающего холода сотрясала его тело, но он, сжимая кулаки, преодолевал ее и с улыбкой, такой теплой, подкупающей улыбкой, ответил:
— Носило меня из края в край. Был на западном фронте, потом перекинули на восток, с басмачами воевал. А вот теперь отпустили, перехожу на мирную работу, в столицу приехал по направлению. Ну, а ты, ты — как, Тася?
— Я? — и она зарделась ярким румянцем, и глаза, черные большие глаза, засверкали огоньками.— У меня, Борис, разное бывало. И тяжело доводилось, искала, с кем бы посоветоваться, хотелось встретить поддержку, да пришлось обходиться самой. Я...
Он протягивает через стол руку, кладет ладонь на Тасину, маленькую, но такую крепкую, родную руку.
— Теперь мы будем вместе, правда? — он напряженно всматривается в ее глаза.— Часто о тебе думал, славная ты. А ведь удивительно, что всерьез мы с тобой никогда раньше не говорили... времени не хватало! Скажи ты... какая необычная молодость у нас была!..
И тогда она засмеялась грудным своим смехом.
— Говоришь — была молодость? Да и то правда — была! И лысина у тебя, и зубы поредели.
— Ну, зубы точно каменные, это ты напрасно!
Вдруг веселое выражение исчезает с ее лица, глаза неожиданно сужаются, и блеск их делается загадочным, тревожным.
— Только, Борис, я другая сейчас,— произносит она.— Я сейчас...
И она поспешно поднимается с места, приближается к нему и берет его руку в свою.
— Помнишь, ты уходил на фронт впервые? Я была эксцентричной девицей, с головой, набитой романтической чепухой. Разве ты любил тогда меня?
— Любил.
— Странно...— в раздумье говорит она. А я не догадывалась тогда... И полюбила, полюбила... нет, я не могу об этом говорить. Пойдем лучше, пойдем. — Она ведет его в соседнюю комнату, зажигает свет, и он видит, в кроватке спит светловолосый мальчик. — Видишь?
Борис отступает, и тотчас его начинает бросать то в жар, то в холод. Снова напомнила о себе болезнь.
— Сын? Юткевича?
Она молчит.
— Ты с ним встречалась после Крущноярска?
— Нет,— удивленно откликается она,— Он родился, в поезде, на каком-то глухом полустанке, и акушером был штабной врач. Очень хороший, чуткий человек.
Кравченко выходит из комнаты, и она, встревоженная идет за ним.
— Как ты назвала его? — вдруг спрашивает он.
— Имя? Славка! Впервые вышла я с ним, с крошечным розовым комочком, в солнечное утро. Было до того хорошо, все вокруг, казалось, пело славу солнцу, и я так и назвала его — Славка.
— Ты с ним не встречалась?
— С Юткевичем? Он ведь... он ведь... умер! Его расстреляли!
Кравченко подошел к стулу, тяжело опустился на него.
— Ты любишь?
— Славку?
— Нет, его?
Она стоит безвольная, с опущенными руками, и красивые ресницы ее вздрагивают.
— Это было давно, Борис...
И он порывисто встает. Тень досады, возмущения пробегает по его лицу, и он кричит:
— Он предатель! Он генеральский сын! Это презренный, никудышный человек, он десятки раз выскальзывал из моих рук, но теперь... Тасик! Его не расстреляли, и в том моя боль, Тасик. Я встречался с ним сегодня, здесь... он артист. Ты любишь его?
Кравченко пошатнулся. Тася бросается к нему, чтобы поддержать, но, тяжелый и большой, он падает на пол. Болезнь одолела его.
***
Проснулся Юткевич в тревоге, сердце во сне сжалось, будто он безудержно летит в какую-то бездну. С трудом открыл глаза. Тотчас наткнулся на свое отражение в зеркальной дверце шкафа. Его ужаснула бледность лица, по которому можно было сразу понять, какой тяжкой и беспокойной была для него нынешняя ночь.