Вероятно, в это самое время, когда обострялся конфликт между ними, и совершилось то, что окончательно погубило Юткевича.
В тот день утро выдалось хмурое. В коридоре послышались шаги, они удалялись, становились глуше, потом пропали. Это седовласый профессор музыки, взяв свою скрипку (по годам, надо полагать, его ровесницу), отправился «зарабатывать». О том, что заслуженный и известный этот профессор играет на Гартенштрассе шубертовские «Музыкальные моменты», зарабатывая пару марок на скудный обед, Юткевич узнал только вчера. И гул профессорских шагов причинил ему боль. Под утихавший стук профессорских башмаков он представил себе свой грядущий день, свою старость, и сделалось ему грустно и тревожно. Он быстро встал, оделся и выбежал на улицу.
Сыпал назойливый дождик. Густой серый туман заволакивал все вокруг. Под ногами стлался скользкий асфальт. Тоскливо и неуютно было под низким небом.
На перекрестке путь ему перерезала толпа. Громко звучали возбужденные голоса, бросились в глаза взволнованные лица. Где-то за толпою резко и призывно заиграла труба и вслед за тревожным ее выкриком дробью рассыпались удары барабана. На улице происходило что-то непривычное.
Артист пробрался сквозь толпу вперед, и перед ним возникли ряды демонстрантов. Под дождем, в сером тумане, они текли однородной монолитной лавиной, отбивали боевой ритм барабаны, мерно и, казалось, бесконечно реяли над рядами багряные полотнища. По обе стороны улицы, на тротуарах, стояли люди, детвора сновала перед оркестром. Все было остановлено движением демонстрантов — трамваи, автобусы, таксомоторы.
И вдруг одновременно — словно по чьей-то команде — люди на тротуарах повернули головы в ту сторону улицы, откуда возник и стал нарастать приглушенный гул и скрежет. Артист тоже взглянул в том же направлении, и кровь толчками прилила к лицу.
— Долой войну! Хлеба и работы!
На костылях, на самодельных и фабричных самокатах, безрукие, безногие, обрубки человеческих тел — улица превратилась в кладбище живых мертвецов. Внимание артиста приковал к себе один такой человеческий обрубок без рук и ног. Как новорожденного, его везли в коляске на деревянных колесах. К груди его был прикреплен плакат: «Я против новой войны». Смешной и вместе с тем ужасной иронией звучал плакат на груди такого человека.
— Ветераны войны... — донеслось до артиста, и он обернулся на этот голос...
Слова принадлежали бледному небритому человеку в поношенном демисезонном пальто и старой, в пятнах шляпе. Глаза человека неотступно следили за демонстрацией. В глазах был какой-то холодный огонь, а худой, туго обтянутый сухой синеватой кожей нос выдавал все: у человека туберкулез.
— А все же им пенсию... выплачивают,— совсем тихо, одному себе, сказал человек.
Завыла сирена, и мимо артиста пронесся грузовик, наполненный шуцманами. Грузовик мчался к голове колонны и ряды демонстрантов остановились. Вероятно, им что-то объявляли. Но вот первые ряды вытянулись поперек улицы, в сплошную линию, перед нею откуда-то появились полицейские, раздался крик, и кто-то бросил булыжник в огромную зеркальную витрину.
— Провокация! — над самым ухом артиста пробасил рыжеволосый парень.
Снова показался полицейский грузовик. Какой-то чин, стоя в кузове, размахнулся и швырнул нечто вроде бутылки на мостовую. Грянул взрыв, и густой дым пополз по улице. Толпа пришла в движение. Вокруг поднялся переполох. Юткевич попал в людской поток, который втолкнул его в какие-то узкие, грязные двери, и они тотчас с лязгом захлопнулись за ним.
— Не пускайте больше! — кричали ему люди.— Держите двери крепче.
Изо всех сил навалился Юткевич на двери. Перед его глазами, за мутным стеклом, возник человек. Он бежал, зажав одной рукой рот, а в другой удерживая фанерный плакат. Человек подбежал к дверям, толкнул их, но они не поддавались. Тогда человек бросился на середину улицы, завертелся на месте и вдруг тяжело осел на мостовую. Из головы тонким ручейком текла кровь. Медленная, плавная струя протянулась по его телу, и человек распластался на мостовой, откинув руку с плакатом в сторону. Последнее, что успел заметить Юткевич, была надпись на фанере: «Защитим родину пролетариев...»
...В те дни сооружались баррикады в Вормсе, восстал крейсер «Эмден», и на берлинские улицы вступила тяжелой своей поступью Кровавая Неделя...
...Как во сне проходили дни. Перед мысленным взором был тот человек с откинутой в сторону рукой. И слова плаката... упавшего на мостовую. И тонкий ручеек крови... Нечто, не поддающееся определению, но властное и неотвратимое овладевало всем существом Юткевича. Он совершал поступки, с которыми никак не могла примириться практичная Эльга. К нему приходил какой-то русский поп-эмигрант, долго рассказывал о том, как живут «земляки» здесь, в Германии, как они организовали Союз возрождения России, приглашал побывать на молебне в церкви и, наконец, попросил денег.