— Закон благосостояния против вас, ибо те, кто эти законы устанавливает, своего благосостояния без боя не отдадут. Их не так много, правда, однако они покамест сильны, и возле крупного хищника кормятся биллионы мелких существ. Но — начните спать по ночам, вернитесь к дневной жизни и идите к тем, кто знает, как вырвать благосостояние из лап стаи крупных хищников. Будьте настоящими борцами. Воюйте, а не покоряйтесь. Берите свою долю в сражении, восстаньте против самого строя, а не против отдельных людей, мизерных — по существу. Станьте людьми...
...Скажи этот Мессия так, все равно, пожалуй, немногие вняли бы ему, так как не знали они тех социальных троп, на которых встречались бы все вместе. Тут неведом был лозунг действовать заодно, «один за всех и все за одного», напротив, самым священным заветом их религии было: обрети неприкосновенность и независимость принуждением и хитростью, веди себя так, чтобы твои приятели по ремеслу боялись и чтили тебя.
Юткевич знал эту заповедь, знал сильных людей блатного мира и, увидев этого человека, понял, что перед ним король, изворотливый среди изворотливых, славный среди прославленных, и он, ничего не утаивая, вкратце поведал ему повесть своих хождений по мукам. Король слушал внимательно, и недопитая кружка стояла перед ним. В кружке — это видел Юткевич — плавало разноцветное в причудливой размытости отображение кабака.
— Так,— промолвил король.— А на что же ты живешь? — И, заметив удивление в глазах Юткевича, пояснил строго и просто: — Я спрашиваю про деньги. Чтобы существовать, нужны деньги.
Юткевич, почему-то густо краснея, сказал, что он совсем недавно бросил свое ремесло, что кое-что из заработанного у него еще остается.
— Они быстро иссякнут, — присвистнул король.— И что тогда? Встанешь в очередь за миской похлебки?
Не ожидая ответа, он подтолкнул полную кружку к собеседнику и сказал:
— Тебе нужно в дело... Есть одна заманчивая операция. Вот посмотрел я,— он всем корпусом повернулся к залу,— на этих моих приятелей и не смог выбрать ни одного достойного для этой... Если согласен,— вот тебе рука Карла Гордона.— Он протянул узкую белую руку, глядя испытующе прямо в глаза Юткевича.
Увернуться от этого властного и упрямого взора было нельзя. Какая-то исключительная сила чувствовалась в нем. Юткевич пожал руку Гордона, и сердце у него сладко заныло.
Следующей ночью было то «дело».
— Самая лучшая одежда, пристойный вид и веселое выражение на лице — вот что требуется от тебя,— сказал Гордон.
Веселый вид и без того был у Юткевича: хмельное безразличие и мальчишеская удаль охватили его. Собственно говоря, он выполнял задание с подъемом, словно разрабатывал особенно сложную композицию: творческий экстаз и фантазия снова волновали артиста. Он шел по вечерней улице, насвистывая арию из модной оперетки. Под матовым круглым фонарем встретил высокого человека в нарядном пальто и фетровой шляпе.
— Добрый вечер! Мне скучно, Ганс, пойдем к девочкам.
— Есть, Фред! — весело отозвался Юткевич.
Они, как заправские гуляки, оживленно беседуя,— «ах, какие это были девочки!» — веселым шагом шли по тротуару.
Пройдя несколько перекрестков, друзья-гуляки задержались возле сверкающего парадного подъезда огромного серого здания.
Человек в фетровой шляпе, продолжая шутить и смеяться, проговорил:
— Стойте здесь. Когда из подъезда выйдет человек и отдаст вам саквояж, идите вдоль этой улицы. Ну, все! — и он исчез в двери.
И тотчас пропало веселое настроение, и лишь теперь он заметил, какой туман стоит над городом, лишь теперь ощутил всем телом холод, не сдержался — застучали зубы. Глубоко засунув руки в карманы, прошелся по тротуару, стараясь выглядеть по-прежнему беззаботно-веселым. «Что с тобой, Стась? — спрашивал самого себя, боясь этого вопроса.— Что с тобой произошло? Ты — вор?»
Но вопрос так и остался вопросом, ответить не успел: из тумана перед ним вырос шуцман, и Юткевичу на какое-то мгновение показалось, что фигура шуцмана заслонила собой весь мир.
—· Следуйте за мной.
Собрав в комок все силы, Юткевич метнулся на середину улицы и побежал...
...И засвистело в ушах, загрохотала мостовая, замелькали фонари, лица, гримасы, внутри возникло что-то легкое, стремительное, увлекающее — и оно подталкивало вперед и вперед...
...И на бегу казалось ему: он один, все опустело, все замерло на момент на одном месте — и автомобили, и люди, и ландо, и россыпь рекламных огней...
...А потом что-то тяжелое обрушилось на него, тело переполнилось гулом, показалось, что гибнет мир, и внезапно в памяти возник Крушноярск.