Когда он опомнился, был день. Скупое солнце пробивалось оквозь мокрое узенькое оконце, капли на стекле вспыхивали алмазами, а на грязном цементном полу лежал солнечный квадрат.
Юткевич, словно его испугало что-то, сорвался с кушетки.
Нет, это что-то другое. Тогда... тогда были огромные окна готического рисунка, мягкая кушетка и шинель... шинель с голубыми нашивками лежала на полу.
Звякнули ключи. Идут... сюда идут! Сейчас войдет вежливый и элегантный адъютант генерала Белова, поднимет с пола шинель, повесит на спинку кресла... Стук тяжелых сапог, и детина в косую сажень ростом, с толстыми мясистыми, как филе, щеками приближается к нему.
— Руки!
Они дрожат у Юткевича, и нужно черт знает сколько сил, чтобы протянуть их. Глухо щелкает механический замок наручников.
— За мной!
Он, держа перед собой руки, пьяными шагами идет за ним, идет и чувствует, что следом за ним движутся вооруженные шуцманы. Они идут длинным темным коридором, и провожают их, глядя сквозь круглые дыры в бессчетных дверях, глаза — одни лишь глаза.
Острог!
Они пересекают наискось закованный в камень и железо двор. Кто-то сверху, с энного этажа, кричит, но слов на таком отдалении не расслышать: кажется, что человек воет... жутко, как сумасшедший.
Папиросный дымок тает, и остроносое лицо следователя как бы отвешивает короткие поклоны: то вниз, то вверх, то вниз, то вверх.
— Я ничего не знаю... я артист... вы меня, вероятно, помните... я просто прогуливался... я жертва случая...
— Вы ничего не знаете, а мы знаем все. Это усугубит ваше положение...
Следователь, кривя в улыбке узкий рот, доводит до сведения арестованного, что ограблен банк, что преступники убили клерка и вице-директора, случайно, совершенно случайно находившегося в банке. И, наконец, следователь кладет перед Юткевичем малиновый шарф и спрашивает с какой-то вкрадчивостью в голосе: .
— А это... вам не приходилось видеть на ком-нибудь?
Потом мягче и даже с внезапным сочувствием, не дождавшись ответа, говорит:
— Я верю вам, что все это чистая случайность... Вы интеллигентный человек, представитель искусства. Ах, я вам пришлю в камеру Тэна. Прекрасная книга! Вы читали? Ну, тогда мы подберем что-нибудь иное... Я допускаю, что у вас могло возникнуть профессиональное любопытство к преступному миру, не правда ли? Видите, я не ошибаюсь. Но ведь вы цивилизованный человек и подумайте, что угрожает вам... цивилизованный европеец... человек искусства... вас ждет позор, публичный скандал, пожизненная каторга. Подумайте.
Немигающими глазами уставился Юткевич в струи папиросного дыма, за которыми вежливо улыбалось лицо любезного следователя. Он долго следил за дымом, словно бы струи его сплетали перед ним призрачную картину ужасов пожизненной каторги... а может, это и к лучшему? — нет! нет! — жить! жить! Он уедет в тихий немецкий городок, городок с добродетельным, как Зигфрид, полицейским на рыночной площади, с маленькой и уютной кирхой, с веселыми и учтивыми людьми на вечерней Кирхенштрассе... ах, до чего он мил, этот тихий немецкии городок! Там он станет скромным и незаметным учителем гимнастики, будет пить пиво и в компании своих гимназических коллег кричать «гох!» в честь очередного политического лидера. Там обретет он тихое, приятное, идиллическое отечество для своей души... усталой, больной, обессиленной... это будет спокойное ожидание старости, способной утешить, залечить все раны сердца... ах, какая это по-философски мудрая будет старость! И она... она, единственный человек, с которым он провел лучшие часы своей жизни, она, Эльга, отвлечется от всего суетного... старенькая, седая, утомленная телом и душой, придет к нему... Нет! нет! — жить! жить! Он не отщепенец, не вор, он человек, он хотел быть им всю жизнь... дайте ему быть человеком! Че-ло-ве-ком!..
Вздрогнул. Бледное лицо его залил багрянец. Нервный огонь вспыхнул в глазах. Он закричал:
— Карл Гордон! Король воров! Он предлагал мне быть его компаньоном. Он принуждал меня быть им. У него взгляд... Ах, если бы вы хоть раз заглянули в его глаза!
— Это его шарф?
Посыпались вопросы, вечное перо лихорадочно записывало фамилии, адреса, названия кафе, а на лице гасла злая улыбка одержавшего верх хищника...
— ...Я пришлю вам в камеру Тэна!..
***
Несколько дней его не трогали. Изредка заходил в камеру следователь, подбадривал, загадочно подмигивал и туманно говорил о том, что «все скоро кончится», что «концы в наших руках»... Нельзя сказать, что Станислав слишком уж тяжело переносил одиночество. День, второй и третий он терпеливо ждал освобождения и верил в него.