А тем временем ловкие и хитрые чиновники центральной тюрьмы делали свое дело. Ограбление крупнейшего банка, убийство одного из директоров его, в центре города, на людной улице,— это было поистине сенсационно. Усматривалось в этом многое, и покушение на государственные порядки, и нарушение права личной собственности, не обошлось, конечно, без «руки Москвы». Показания, данные арестованным Юткевичем, были правдивыми: участники налета на банк и — главное! — организатор его Карл Гордон очутились в руках полиции. Однако выявились и пикантные обстоятельства: с Карлом Гордоном были связаны некоторые чины — о, майи готт! — чины полиции. Делать из него центральную фигуру процесса никак нельзя было, и выбор пал на Юткевича. Ну, разумеется, это весьма импонировало политическим установкам, выходец из России и, быть может, человек... советский?
Перед Карлом Гордоном ловкие и хитрые дельцы раскрыли карты без утайки. Нужно было подготовить судебную комедию, и на Гордона в этом смысле возлагались особые надежды. Он согласился делать то, что ему прикажут, с одним лишь условием, которое прозвучало как последняя и категорическая просьба: перевести его в камеру к Юткевичу.
И вот с наступлением вечерних сумерек, когда Юткевич лежал с закрытыми глазами в глубокой прострации, навещавшей его все чаще и чаще, звякнули ключи, и тяжелая дверь захлопнулась за спиной Гордона.
Юткевич вскочил на ноги.
Не призрак ли перед ним? Куда девались шикарное одеяние и театральные позы? Где надменность улыбки и властные жесты?
И все-таки перед ним был живой «король», повелитель, вождь, перед ним был изворотливый из изворотливых, сильный из сильных. Он похудел, давно не брился, на плечи его накинут линялый пиджачишко, на шее — старенький шарфик, на ногах — стоптанные туфли... Король был похож на жалкого жулика-побирашку с провинциального рынка. Только одно оставалось прежним — взгляд: строгий, пристальный, глубокий.
Так стояли они друг перед другом, словно намереваясь броситься сию минуту в драку, стояли молчаливые, хмурые, и, должно быть, каждый ждал, кто же заговорит первым.
Карл Гордон переминался с ноги на ногу, потом на лице его появилась улыбка, и в ней Юткевич узнал прежнего «короля».
— Все кончено,— невольно прошептал Юткевич.— Не нужно ссориться, давайте протянем друг другу руки.— И он сделал это первым, но Гордон презрительно отвернулся от него.
Юткевич оцепенел. Рука безвольно упала. Лицо запылало.
— Я не виноват,— глухо сказал артист. — Мне хочется жить. Это сильнее всего на свете.
И тут король воров не сдержался, он резко повернулся к предателю и с презрением и брезгливостью, на какие только был способен, бросил:
— Сволочь!-
Юткевич сделал шаг навстречу ему, сжал кулаки, наморщил лоб. Он чувствовал, как в нем закипает гнев. Рождалась острая ненависть к этому человеку — и, казалось, еще мгновение, и он бросится на него. Гордон догадался об этом и приготовился встретить удар.
— Ты отнял у меня все... отнял последнюю надежду на жизнь! — почти выкрикивал Юткевич.— И теперь у тебя хватает еще наглости швырять в лицо мне оскорбление. Вор ты!
Гордон расхохотался. Тонкое и по-своему красивое лицо его от этого хохота исказилось. Щеки окрасились румянцем. Он, сдерживая прилив самоуверенного хохота, прокричал:
— Дурак! Ты не знаешь, кто украл у тебя жизнь. Сообрази получше, и ты поймешь, что совершил по отношению ко мне, ко всем нашим — преступление, ты предал людей, желавших тебе добра. Ты просчитался и просчитался непоправимо.
— Ты!.. — отупело выкрикнул Юткевич и упал на тюремную койку.
И тогда двумя прыжками Гордон подбежал к койке, и, раньше чем Юткевич успел хоть что-нибудь понять, он обеими руками вцепился в его горло и навалился всем туловищем.
— Собаке собачья смерть! — сквозь презрительный и жестокий смех процедил Гордон и сжал горло Юткевича.
Тот, словно уж, извивался в руках Гордона, но вскоре силы у него иссякли и не стало хватать воздуха. А Гордон, склонясь над ним, с садистским удовлетворением видел, какими стеклянно-прозрачными становились глаза Юткевича, как болезненная — предсмертная — синева заливает его лицо, как набухли кровью, готовые лопнуть, вены на лбу. Гордон, как вином, упивался предсмертной агонией врага. В диком экстазе, как помешанный, он громко хохотал. Месть и победа слышались в голосе этого человека.
Утром его ждал приговор.
***
В те дни по всей Европе цвели благоуханные розы. Они наполняли воздух густым ароматом. Лето шло своим чередом, им наслаждался каждый, кто мог, своим чередом шли международные и государственные конгрессы и конференции, хотя одну из них, конференцию по разоружению, покинула делегация Германии, покинула с помпой, заявив, что ее возвращение возможно лишь тогда, когда ведущие мировые державы обеспечат немцам равноправие. Немецкие граждане имели основание наслаждаться ароматом роз, прелестью летнего отдыха. Вечерами, вернувшись с загородной прогулки, они могли пойти в варьете и смеяться, смеяться, смеяться до потери сознания. Ах, до чего остроумно тамошние артисты в метких юмористических номерах ревю высмеивали Соединенные Штаты Америки, стремление заокеанской державы разоружить своих европейских конкурентов. Хитрец этот дядюшка Сэм! Да только немца не так-то легко обвести вокруг пальца, немцы — истинные Немцы, с большой буквы — грезили о довоенной Германии, о былой мощи своего фатерланда.