Особенно большим успехом пользовалось ревю, в программе которого прославлялся новый Мессия немецкого возрождения, человек с темным прошлым и темными помыслами, возвещавший войну евреям и большевикам. Ах, как легко вскидывала ножки прима-балерина, вытанцовывая грядущее торжество победы. Безусловно, талантливая актриса. Газеты восхваляли ее наперебой. И имя она носила поистине немецкое, национальное: Эльга Райх... Ей платили гонорары, ее забрасывали крупными благоуханными розами — алыми, розовыми, палевыми, желтыми, белыми... Ах, как неповторим запах этих роз!
Розы пахли славой.
И пока Европа была охвачена лихорадкой конференций, коварством дипломатических заговоров, одна шестая мира вооружала себя богатырями индустрии, страна под вой и зловещий шепот хищников всех религий и наций становилась ударной бригадой пролетариата... И множились ряды ее ударников труда.
Достаточно было взглянуть на карту бывшей Российской империи — страны эксплуатации, нищеты и безграмотности,— достаточно было окинуть взором карту, чтобы увидеть: там, где зыбучие пески наступали на человека, появлялась вода, и ей покорялась пустыня; там, где испокон веков лежали непроходимые болота, «чертовы колодцы», пролегли каналы и водные магистрали, по берегам которых раскинулись колосистые поля; там, где медвежьей спячкой дремали богатства недр, днем и ночью не умолкали подъемники и жадно вгрызались в породу экскаваторы; там, где в щепки разбивались самые легкие челны, горделиво пересекали реки невиданные прежде плотины...
...Стоял Кравченко на Красной площади, смотрел на Мавзолей вождя, и вся неоглядная панорама страны социализма как бы представала перед его мысленным взором.
Последний день в Москве... И почему-то не сожмется сердце в предчувствии неизведанного, и рвется всем существом человек туда, где раскинулись бескрайние просторы страны, где идет работа — размаха небывалого!
Он еще раз перечитывает только что полученную путевку. Он поднимает глаза от бумаги и улыбается — широко, радостно. Ему хочется крикнуть на всю площадь, на всю Москву: путевка ЦК у меня в руках! Прощай, Москва! Мы расстаемся друзьями! Но Кравченко, нет, не кричит, он срывается с места и бежит мимо Исторического музея, ловит обрывки разговоров, лавирует среди трамваев и машин... Он торопится, он спешит домой.
Его встречает Тася, озабоченная, раскрасневшаяся. Она пытается изобразить недовольство его долгим отсутствием.
А он, схватив ее в сильные руки, кружится по комнате, и весь он лучится мальчишечьей радостью.
— Ну, ты... отпусти!..— пробует она отбиться от него.— Славка увидит.
Румянощекий крепыш Славка появляется на пороге. Ручонки у него запачканы чернилами. Он решительно вытирает их об рубашку и летит к Кравченко.
— Меня... меня покружи!
— Эй ты, мурзилка! — заливается тот добродушным смехом. — Иди, иди сюда, покружу! Разойдись, народ честной, Славка летит!..
Потом Кравченко крепко целует Славку в лоб и говорит:
— Ну, сын, собирай свои манатки и — в путь-дорогу! Завтра уезжаем далеко-далеко!..
Славка бежит в соседнюю комнату, там у него много работы: нужно успеть дорисовать до отъезда лозунг для детского сада. Завтра он отнесет лозунг — пусть повесят его в зале и пусть вспоминают потом товарищи Славку, А Кравченко достает из шкафа свою шинель, любовно осматривает ее. Сколько лет хранилась она, забытая, в этом шкафу. Боевая серая шинель... Петля оторвалась, надо пришить. В комнату входит Тася и, держа в руке чемодан, спрашивает:
— Что ты делаешь, Борис?
— Да вот, шинель... осматриваю,— поднимает он на нее глаза.— Хорошая шинель... дождалась своего часа.