Из Нью-Йорка — центра благосостояния и культуры страны — порок распространялся до самых отдаленных ее уголков. Его заносили совершавшие турне театральные труппы и коммивояжеры, а приезжие коммерсанты и туристы приобщались к нему на месте. Торговцы-разносчики продавали порнографические открытки и книжки, производство и импорт которых превратились теперь в своего рода промышленность; каталоги этих изданий печатались за границей на английском языке, и содержание их было таково, что буквально мороз подирал по коже. Выходили дешевые еженедельники — с годовой подпиской в десять центов,— их со двора бросали в окна горничным, а невообразимо развращающие французские романы в желтых обложках предназначались для хозяйки дома. Любопытная и характерная для нравов общества подробность: в поездах, соединявших столицу с некоей церковной общиной, посещавшейся ультрафешенебельной публикой, мальчишки-газетчики весьма бойко торговали такого рода литературой; и когда пастор сей великосветской церкви сбежал с одной девицей из «общества», вину за этот казус епископ публично возложил на своих прихожан, отнеся ее за счет их безнравственности!
Теоретически было принято считать, что существуют два мира, строго отграниченных друг от друга. И два рода женщин: одни — которыми поиграют и бросят их, и другие— которых охраняют и уважают. Проститутки и содержанки, разумеется, существуют, на приличные люди о них не говорят и не имеют к ним никакого отношения. Однако Монтэгю припомнил по этому случаю поговорку про цепь, один конец которой держит раба, а другой находится в руке хозяина, и он не сомневался, что когда-нибудь Тендерлойн отомстит Пятой авеню. И дело не только в том, что богатые мужчины заражают своих жен и детей дурными болезнями, но и в том, что они прививают им идеалы и приемы полусвета.
Монтэгю был поражен тем, что ему пришлось наблюдать в высшем свете Нью-Йорка: куреньем и пьянством женщин, их увлечением азартными играми, их грубым и циничным взглядом на жизнь, их пристрастием к сальным анекдотам. Здесь, в ресторане, в нижнем этаже общества, он оказался у истоков разврата, и перед ним сама собой открылась истина: преграды между двумя мирами рушатся!
Он отчетливо представлял себе пути, по которым шел этот процесс. Вот, например, Бетти Уимен. Его брат собирался мило позабавиться — повести ее в театр и показать ей Розали! Само собой, Бетти знала о его эскападах, как и об эскападах других молодых людей его круга: она и ее приятельницы шептались и шутили между собой на эту тему. Циничный и улыбающийся Оливер сидел здесь сейчас с Розали, играя с ней, как кошка с мышью; но завтра он будет с Бетти,— и приходится ли после этого уди-вляться, откуда у Бетти взялось ее отношение к жизни? Поведение, к которому он приучал ее, пока она была его невестой, будет таким же, когда она станет его женой; и, быть может, впоследствии ему захочется удержать ее при себе, но всегда найдутся люди, чьи интересы будут заключаться как раз в обратном.
Монтэгю помнил и другие случаи, свидетелем которых он был или о которых слышал в обществе; можно было поручиться, что причиной их было влияние полусвета. И чем больше он размышлял над всем этим, тем больше раскрывал для себя тайн. Теперь он мог дать полную характеристику обществу, которое вначале так его поразило: в этом обществе царили обычаи и жизненные идеалы, какие, по его мнению, могли быть присущи лишь самой разнузданной актерской среде.
Общество это в основном составляли женщины: именно они задавали тон; а женщины высшего света ничем не отличались от актрис. Они были актрисами по своему стремлению обращать на себя внимание и выставляться напоказ; по своим вкусам в одежде и драгоценностях; по своей приверженности к папиросам и шампанскому. Они красились, как актрисы, употребляли их обороты речи и усвоили их образ мыслей. Единственная «несомненная разница между ними заключалась в том, что на подмостках женщины были все как на подбор и по крайней мере удовлетворяли простейшим требованиям физического совершенства, тогда как среди женщин общества были всякие: и слишком тощие, и слишком толстые, и удручающе невзрачные и неряшливые.
Монтэгю случалось бывать на спектаклях в частных домах, где оба разряда женщин встречались друг с другом. Вошло в моду приглашать артистов в светский круг, и Монтэгю знал, как охотно сходилась с ними молодежь. Только пожилые женщины чуждались этого общения, с высоты своего величия взирая на актрис, как на представительниц низшей касты,— потому только, что те вынуждены были зарабатывать себе на хлеб. Но Монтэгю казалось, что бедную хористочку, с которой он сейчас сидит и разговаривает, продающую себя ради ничтожного удовольствия, легче простить, чем женщину, рожденную и живущую в роскоши и презирающую тех, кто создал ее богатство.