— А ведь она из самых что ни на есть трущоб —прямо с Ривингтон-стрита,— сказал Оливер.— Такие метаморфозы не очень-то часто случаются.
— Как ты с ней познакомился? — спросил его брат.
— О, я сам же и откопал ее. Она тогда пела в хоре. Я устроил ей первую самостоятельную роль.
— Неужели? — сказал Монтэгю удивленно.— Каким образом?
— При помощи небольшой суммы денег,— ответил тот.— Деньги что угодно сделают; а я был в нее влюблен. Вот так она мне и досталась.
Монтэгю промолчал и задумался.
— Повезем ее ужинать, пусть повеселится,— добавил Оливер, когда занавес начал подниматься.— Должно быть, она здорово соскучилась. Как видишь, я стараюсь сдержать данное Бетти обещание исправиться!
Весь этот акт и следующий Розали играла только для них: она была полна огня и задора, так что в зале стоял гул восхищения и ее несколько раз награждали дружными аплодисментами. Наконец пьеса кончилась, она вырвалась ив объятий красивого молодого солдата и побежала в свою уборную. Когда пришли Оливер и Монтэгю, Розали была уже почти готова.
Они отправились вверх по Бродвею; у артистического подъезда другого театра из кучки выходивших отделилась молоденькая девушка — воздушное создание с лицом фарфоровой куколки, в громадной шляпке, украшенной торчащим вверх ярко-красным пером. Это и была Тудльс, известная под именем Злен Гуинн, Присоединившись к ним, она взяла Монтэгю под руку, и оба двинулись вслед за Оливером и его приятельницей.
Монтэгю был в затруднении, не зная, о чем полагается говорить с хористкой, когда ведешь ее ужинать в ресторан. Потом брат рассказал ему, что Тудльс была замужем за агентом по продаже земельных участков в маленьком городишке штата Оклахома, но,, не выдержав тамошней чинности и скуки, сбежала от мужа с труппой странствующих актеров. Сейчас Тудльс довольно успешно справлялась со своей партией в музыкальной комедии, которую Монтэгю видел у миссис Лэйн, а между делом завоевала сердце одного молодого смазливого виноторговца. Она призналась Монтэгю, что ей очень хотелось бы, чтобы тот увидел ее сегодня с ними в ресторане,— его давно пора немножко помучить ревностью.
«Великий старый путь»—так прозвали нью-йоркцы эту часть Бродвея; первое место здесь занимал громадный сверкающий огнями отель; драгоценный мрамор и бронза украшали; его великолепно расписанные стены и потолки. В этот час все многочисленные залы ресторана были до отказа переполнены ужинающими, в воздухе стоял смех, звон посуды и звуки музыки сразу нескольких оркестров, героически, выводивших свои мелодии среди оглушительного гама. Пока Оливер, найдя свободный столик, заказывал замороженные яйца-пашот и заливных перепелок, Монтэгю смотрел на царившее вокруг него веселье и слушал болтовню бывшей швеи с Ривингтон-стрита.
Она «досталась» брату благодаря тому, что Оливер, как он сказал, купил, ей самостоятельную роль в какой-то пьесе. Монтэгю припомнились оргии, о которых ему рассказывали на «мальчишнике», и он понял, что тут он находится у самых истоков питающего эти оргии буйного разгула. Соседний столик занял молодой еврей, про которого Тудльс сообщила, что он сын и наследник крупного торговца готовым платьем. Этот молодой человек содержал нескольких любовниц, говорила Тудльс, а его vis-a-vis, царственного вида особа,— это хористка, участвующая в «Девушках из Мандалая». Немножко подальше сидел юноша с лицом херувима и манерами принца крови; унаследовав миллион, он бросил школу и уже успел стяжать себе славу в Тендерлойне. Девушка в зеленом, которая ужинает с ним,— известная Вайолет Файн; она играет натурщицу в новой, недавно нашумевшей пьесе. Ее фотография во всю страницу была помещена в воскресном приложении к боевой газетке, которую все здесь читают, заметила Розали.
— Почему ты ни разу не устроил мне этого? — спросила она Оливера.
— Может быть, еще и устрою! — смеясь, ответил он.— Во сколько это обойдется?
И, узнав, что такой чести можно удостоиться всего за полторы тысячи долларов, добавил:
— Сделаю непременно, если будешь паинькой! Личико Розали в тот же миг прояснилось, и в ее обращении с Оливером не осталось и тени обиды.
После коктейлей из шампанского между ними завязался интимный разговор, а Монтэгю обратился к Тудльс, рассчитывая узнать от нее подробнее, какими средствами представители второго поколения завоевывают благосклонность актрис.
Хористка получает от десяти до двадцати долларов в неделю, сказала Тудльс, а этого едва хватает на то, чтобы одеться. Работа не обеспечивает ей постоянного заработка: на репетиции уходят недели, а между тем если пьеса проваливается, то она не получает ничего. Собачья жизнь! Независимости и Достатка можно добиться, только попав на содержание кого-либо из богатых мужчин, посещающих театры и гоняющихся за актрисами. Они посылают им записочки и бросают букеты, в которые вложены визитные карточки, а иногда—деньги. Миллионеры — любители сцены, и вообще люди богемы имеют на премьерах постоянные места в первых рядах; они держат открытые счета у цветочников, каретников и кондитеров и предоставляют carte blanche десяткам девушек, уступающих их притязаниям. Случается, что они входят в соглашение с директором труппы, и тогда девушка, которая дает им отпор, рискует остаться без роли. Иногда эти богачи даже финансируют целые спектакли, чтобы дать своей фаворитке возможность блеснуть. Сообщив все это Монтэгю, Тудльс присоединилась к беседе Оливера сего приятельницей, а Монтэгю откинулся на спинку стула и занялся наблюдениями над тем, что делается вокруг. Рядом с ним за длинным столом, заставленным ведрами с замороженным шампанским и бесконечно сменяющимися фантастического вида кушаньями, сидело человек двенадцать; он видел красные от возбуждения лица и лихорадочно сверкающие глаза пирующих, слышал их громкий смех. Весь этот шум покрывали звуки оркестра, однообразно-назойливые, как рев бури в горах; музыка была дикая, хаотическая и вызывала непередаваемое ощущение тоски и какого-то нервного зуда. Сообразив, что точно такой же безудержный кутеж идет и в тысяче других ресторанов, нетрудно было прийти к выводу, что здесь поток расточительства, пожалуй, превосходит все происходящее в высшем обществе.