Однако мисс были «вполне приличны», пока не открывали рта. Но стоило им сказать два слова, как всякий тотчас же вспоминал, что Ивэнс — бывший шахтер, а его супруга служила когда-то кухаркой на ранчо; голоса у Энн и Мери были грубые, и все,что они говорили или делали, казалось неестественно.
Оливера и Монтэгю провели в пышную столовую, отделанную в стиле Генриха II, с достопримечательным камином — его облицовка в точности воспроизводила каминную доску во дворце Фонтенбло — и с четырьмя большими аллегорическими изображениями Утра, Вечера, Полдня, и Полночи на стенах. Других гостей не было; стол, представлявшийся в этой просторной комнате игрушкой, был накрыт на шестерых. И вдруг мгновенная -вспышка воображения — с такой яркостью, что он чуть не вздрогнул от ужаса,— открыла Монтэгю, что значит не быть допущенным в общество. Обладать таким великолепием — и не иметь близких, с которыми им поделиться. Владеть столовыми в стиле Генриха II, гостиными в стиле Людовика XVI, библиотекой в стиле Людовика XIV — и всегда видеть их пустыми! Не иметь никого, с кем поехать на прогулку или просто побеседовать: ни единого человека, которого можно было бы навестить или с которым поиграть в карты; ездить в театр и в оперу, но и там ни с кем не перемолвиться словом! Мало того: чувствовать на себе дерзкие и насмешливые взгляды! Жить в этом громадном дворце и сознавать, что вся орава слуг, выказывая в лицо раболепную преданность, скалит за вашей спиной зубы! Терпеть это изо дня в день и не иметь возможности от этого избавиться! И, наконец, вне дома встречать надругательство и презрение общества и всех его бесчисленных прихвостней и паразитов, подражателей и поклонников!
А между тем кто-то из членов этого маленького семейства дерзнул бросить вызов — поднял меч и смело двинулся вперед, чтобы преодолеть и сломить окружающую враждебность! Монтэгю стал приглядываться к каждому из четверых, стараясь разгадать, кто же был движущей силой в этом отчаяннейшем из отчаянных предприятий!
Пользуясь методом исключения, он мало-помалу открыл секрет. Это не мог быть сам Ивэнс. Сразу было видно, что, со светской точки зрения, старик абсолютно безнадежен; никакая сила не изменит его больших волосатых рук и тощей жилистой шеи или его неодолимой склонности сползать со стула и вытягивать скрещенные длинные ноги. Лицо и речь Джека Ивэнса были так характерны, что на ум сами собой приходили горные тропинки, разведчик с его вьючным мулом, дым лагерных огней и запах свиной грудинки с бобами. Семнадцать долгих лет этот человек шагал по пустыням и диким горным кряжам, и природа наложила глубокий отпечаток на его тело и душу.
За обедом он заметно стеснялся, но со временем Монтэгю удалось с ним сойтись. И когда Ивэнс убедился, что Монтэгю не принадлежит к числу осаждавших его вымогателей, он сам открыл ему свое сердце.
Напав когда-то на богатую жилу, Ивэнс не выпустил ее из рук; он расправился с соперниками, хотевшими ее отнять, скупил железные дороги, владельцы которых старались свести на нет его труды,— и теперь пришел на Уолл-стрит, чтобы сокрушить людей, пытавшихся разорить его железные дороги. Но эта суровая борьба не ожесточила его нежное, как у женщины, сердце, и вид истинного горя был ему невыносим. Он принадлежал к тем людям, которые не задумываясь вынут из заднего кармана пачку десятитысячных кредиток и отдадут нуждающемуся, если уверены, что это его не оскорбит. С другой стороны, про него рассказывали, как однажды, увидав, что проводник на его железной дороге позволил себе грубость по отношению к женщине-пассажирке, он вскочил, дернул рычаг тормоза и среди ночи, в тридцати милях от ближайшего города, высадил этого субъекта на полотно.
— Нет, это все мои бабы,— говорил он Монтэгю, мрачно усмехаясь.— Меня называют нуворишем, и пусть; когда мне приходит охота встряхнуться, я удираю к себе на приволье — и дело с концом. Но вот бабы — те и впрямь забрали себе в голову невесть что.— И старик с грустью добавил, что нежданное обогащение плохо тем, что оставляет женщин совсем без дела.
Это не могла быть и миссис Ивэнс. «Сэри» — как называл ее глава дома — сидела за обедом рядом с Монтэгю, и он скоро заметил, что достаточно самого легкого поощрения, чтобы эта добрая леди сделалась простой и естественной. Воспользовавшись своим положением новичка в Нью-Йорке, Монтэгю помог ей в этом, посетовал, как трудно выбиться в люди там, где процветает бесшабашная расточительность. Миссис Ивэнс живо подхватила эту тему, и сразу же обнаружилось, что она самое добродушное и безобидное создание в мире, истомившееся по каше с черной патокой, оладьям, хлебе, поджаренном на свином сале, и прочим сытным кушаньям, тогда как повар заставляет ее есть какие-то pates de foie gras[19] в желе, выкормленных молоком цесарок и Biscuits glaces Tortoni [20].