Ближние такого образа жизни сказывалось не только на тех, кто его ввел в обычай; его результаты можно было проследить на облике всей страны. Бесконечное множество торговцев и промышленников поставляли «свету» ходовой товар, измышляя всяческие способы, чтобы заставить людей покупать побольше. Они изобретали так называемые «моды» — незначительные, но завлекательные новшества в покрое и тканях, благодаря которым всякая вещь очень быстро устаревала. Когда-то было только два «сезона», теперь их стало четыре, и при помощи нарядных витрин и бесчисленных реклам публику заманивали в рас-ставленные ей сети. «Желтая» пресса отводила целые страницы описаниям того, «как одеваются 400», и некоторые журналы, насчитывавшие по многу миллионов читателей, занимались исключительно распространением этих сведений. Везде, во всех классах общества, мужчины и женщины истощали свои умы и сердца и напрягали все силы, чтобы угнаться за призраком моды; из-за этого призрака массы народа прозябали в нищете и молодежь — надежда человечества — предавалась обманчивым иллюзиям. В деревнях жены бедных фермеров, чтобы выглядеть «помодней», переделывали свои чепчики, городские служанки рядились в шубы из поддельного котика, а приказчицы и швеи продавали себя в публичные дома ради лишней ленточки и дешевых украшений.
Нормальное влечение к красоте извращалось жаждой наживы. В столице единственным мерилом превосходства были деньги, а обладание деньгами являлось свидетельством власти, и всякое, самое естественное желание мужчин и женщин мерилось только деньгами. Стремление к прекрасному, гостеприимство, наслаждение музыкой и танцами, любовь — все превратилось в повод для демонстрации богатства. У мужчин было одно занятие — нахватать побольше денег; но их праздным женам уже решительно нечего было делать в жизни, кроме как наперегонки щеголять безумным мотовством. Это привело к тому, что женщина, которая умела особенно эффектно расточать богатства и тем самым являлась наиболее совершенным орудием поглощения труда и жизней других,— именно такая женщина и заслуживала всеобщее признание и оказывалась в центре внимания.
Самой поразительной чертой столичного общества был его абсолютный, слепой материализм. Ожидания Монтэгю, когда он ехал в столицу, имели своим источником, европейскую литературу; в «большом свете» он рассчитывал встретить дипломатов и государственных деятелей, ученых и исследователей, философов, поэтов, художников. Но о таких людях в обществе даже и слышать не приходилось. Интересоваться интеллектуальными вопросами считалось признаком эксцентричности, и можно было неделями вращаться среди людей «большого света» и ни разу не встретить человека, которым владела бы хоть какая-нибудь идея. Если светские люди брались за книгу, это был приторно-слащавый романчик; если они шли в театр — это была оперетта. Единственный продукт интеллекта, которым общество могло похвалиться как своим собственным, были грязные, скандальные листки, служившие главным образом средством шантажа. Время от времени какая-нибудь честолюбивая юная матрона из числа «избранных» пыталась завести у себя нечто вроде «салона» на манер Старого света, и некоторое время ей действительно удавалось собирать вокруг себя компанию пошлых остряков. Но истинные труженики ума большей частью держались в стороне, и «общество» состояло лишь из ничтожной кучки людей, прославившихся быстротой обогащения; они собирались друг у друга во дворцах, наедались до отвала, играли в карты и сплетничали, искусственно окружая себя ореолом таинственности и величия.
Мало-помалу Монтэгю пришел к выводу, что, может быть, их и не приходится в этом винить. Не они сделали богатство основной и конечной целью своего существования, а таков был весь жизненный уклад страны, частицу которой они составляли. Не их вина, что им досталось большое могущество, а употребить его им было не на что; не их вина, что их сыновья и дочери являлись в мир на все готовое, не имея ни нужды, ни возможности делать что-либо полезное.