Еще один вдох, выдох и вперед на обход. И зайду-ка я сперва в отделение гинекологии. Очень зря! Перед самыми дверями накатили тяжелые воспоминания.
***
Университетские акушеры вознамерились вызвать для перевозки «скорую», но я не согласился. Что они там сделают? Еще раз температуру измерят? Жиган нашел экипаж гораздо быстрее, чем Гартнер с Фюрманном смогли бы добраться до телефона. Я торопился, хотя и понимал, что страшное уже случилось.
— Что теперь будет?! — снова и снова спрашивала Агнесс.
Ее голос дрожал, как будто силы уже кончились. Я только вытирал слезы с её лица, чувствуя, что и мои собственные подкатывают к глазам. Хотелось выть, кричать, проклинать судьбу, но я не мог себе этого позволить. Показывать свои эмоции — чересчур большая роскошь для меня сейчас.
— Всё обойдется, любовь моя, — наконец выдавил я.
Что будет — я слишком хорошо понимал, только вслух говорить не хотел. Если коротко, то ничего радостного. При таком диагнозе надо срочно удалять остатки плода и лечить начинающийся сепсис. Только молиться оставалось, чтобы процесс не набрал обороты.
В университетской клинике нас уже ждали. Заведующий кафедрой акушерства, профессор Гот, лично приехал в больницу. Оказалось, что Гартнер и Фюрманн были передовым отрядом, а основные силы вступят в бой только сейчас. Назначили консилиум через час, или, если участники соберутся раньше, то по мере готовности. А пока Агнес поместили в палату и переодели в больничное. Меня даже не пытались выгнать, и я держал ее руку и пытался хоть как-то утешить.
— Ты теперь меня бросишь? — вдруг спросила она.
Одна боль в голосе, никакого упрека.
— Когда я готовилась к свадьбе, спрашивала, в каких случаях возможен развод. Чтобы не натворить ничего из списка, — слабая улыбка появилась на ее бледном лице и сразу потухла. — Священник сказал, что если у меня не будет детей... Женя, за что это нам? — зарыдала она. — Я же так хотела!
Я шмыгнул носом, произнес:
— Что бы ни случилось, я буду с тобой, любовь моя. И прекрати болтать всякую ерунду, особенно о том, в чем ничего не понимаешь.
Сейчас что ни скажи, то если не глупость, то банальность. Но женщина нуждается в словах, для нее звук, наверное, важнее смысла. Поэтому я говорил, говорил, чтобы только заполнить это жуткое, невыносимое молчание.
Увы, но консилиум подтвердил диагноз. Профессор Гот озвучил вердикт. Причем с искренним сочувствием.
— Фрау Агнесс, герр фюрст. Коллеги, к сожалению, правы. У вас случай замершей беременности на поздних сроках. Медлить нельзя. Мы можем предложить стимуляцию эрготамином, но, боюсь, это связано с высокими рисками. Я бы рекомендовал ручной кюретаж и...
— Делайте, что нужно, — перебила его Агнесс, её голос был тихим, но твёрдым. Она сжала мою руку. — И да поможет нам Бог.
***
Гот, конечно, профессионал. Все движения отточены, выверены. Не пустил никого, сделал всё сам. Я стоял в углу, сам не зная, что тут делаю. Мне казалось, что куски, извлекаемые из матки Агнесс, падают в таз с каким-то противным чавкающим звуком, хотя я понимал, что это невозможно. Вряд ли кому придет в голову такое обращение. Лишь бы не сдаться и не раскиснуть! Но я сам напросился, хотя коллеги меня и отговаривали. Даже нюхательную соль дали. А теперь хотелось встать и убежать отсюда. Еле дождался конца на морально-волевых. Не так я хотел видеть появление нашего ребенка на свет.
Агнесс, еще не отошедшую от наркоза, перевезли в палату. Температура так и осталась на тревожном рубеже тридцати восьми градусов. Она спала, постанывая во сне, и время от времени взмахивала рукой, будто пыталась отмахнуться от чего-то. Или кого-то.
Я просидел у постели совсем немного: убедился, что жена не проснется, и сдал пост сиделке, суровой даме лет пятидесяти с лицом, будто высеченным из гранита. Вот такой мне всегда представлялась фрекен Бок. А сам помчался в гостиницу, где в сейфе лежал остаток «Панацеума». Даже если вылезет наружу еще один случай применения, мне уже все равно, здоровье жены дороже, чем любые договоренности с князьями. Гота я предупредил, просто сказав, что собираюсь вводить тот же препарат, который спас меня в Милане. Он кивнул, тяжело вздохнув.
Но утренний обход утешения не дал: температура держалась, выделения были со слабым гнойным запахом. Жена немного поела, хотя и пыталась отказаться, ссылаясь на отсутствие аппетита. Разговаривать не стала, так и промолчала весь день, отвернувшись к стенке. Я, конечно, расстроился, но не придал тогда этому большого значения. У самого кошки на душе скреблись, а что творилось с Агнесс, представить трудно. Только к вечеру, когда Гартнер пришел на обход, она начала со мной разговаривать. Беседовали о чем угодно, только не о случившемся. Всего один раз произошла запинка, когда в рассказе о так и не законченном детектив Агнесс призналась, что хотела дописать ее после... — и снова заплакала.