– С удовольствием!
Я вручила Надежде ее бидончик, и мы пошли. До сих пор я никогда не прогуливалась в ту сторону: мне не нравилась их улица из одинаковых красно-кирпичных особняков за высокими заборами. Не понимала и не понимаю: какой смысл возводить величественное здание по индивидуальному проекту, чтобы спрятать его за уродливым забором? Дом слишком велик, чтобы любоваться им с участка, а с улицы его тоже не видно… Абсурд!
– С кем вы тут общаетесь? – Я посмотрела по сторонам.
– Вот с Кудриловыми… – Надя указала на следующий участок.
– А еще с кем?
Надя растерянно огляделась вокруг:
– Да ни с кем, наверное.
Заборы! Что с ними поделаешь?!
Дом у Нади был роскошный. Впервые моя уютная дачка показалась мне простой хибарой. Я быстро сообразила, кого имела в виду тетя Нюра, когда говорила о дамочке, скупавшей старину.
– Мне говорили, что ты стариной интересовалась и вещи покупала, – сказала я, рассматривая упоминавшийся тетей Нюрой сервант. – А еще мне говорили, что ты какой-то столик приобрела, замечательный. Покажи!
– Столика пока нет. – Надя смущенно пожала плечами. – Он у реставратора. Привезут через неделю.
Навстречу Наде выбежала девочка лет четырех: чумазое дитя с перепачканной клубникой мордашкой. В левой руке у нее была растерзанная Барби.
– Твоя? – спросила я. – Чего ж ты молчала?
– Нет, – вздохнула Надя, обнимая девочку. – Поздоровайся с тетей. Катя, это Верочка, дочка Карины. У меня родить не получается, – грустно закончила она.
Верочка выпалила невнятно: «Здравствуй» – и понеслась в кусты. Оттуда на нас затявкала крошечная собачка.
– Это Ундина, наша чихуахуа, – объяснила Надя.
Мне стало ее жаль: у Карины – дочка, у нее – собачка. Каждому – свое.
Мы прошли в дом.
– Карина такая прелесть! – восклицала Надя. – Что бы я без нее делала? Видела бы ты, в каком состоянии был тот столик! Весь исцарапанный, в выбоинах. Хорошо, хоть вышивка не пострадала: ее догадались стеклом прикрыть. Карина нашла реставратора, сама столик туда отвезла, сама обо всем договорилась.
– А как она реставратора выбрала? – поинтересовалась я.
– А ей тетя Майя посоветовала, – ответила Надя. – Помнишь такую?
Как не помнить! Это была наша учительница рисования. Женщина яркая и юморная.
– Она сюда часто приезжает. И еще другая бывает… Татьяна Романовна.
Я хорошо помнила всех троих. Они дружили еще в школе: Анна Федоровна – Надина мама, Майя Ивановна и Татьяна Романовна. Хотя, если честно, Аннушка с Романовной друг другу подходили – обе метрессы. А Майя Ивановна как-то не вписывалась. Слишком она была для этого трио… нормальная. Житейская. Без зауми. Да и предмет не вышел – рисование и черчение. Это ж не физика какая-нибудь! Или биология.
Зато ученики тетю Майю любили. Я это знаю точно, хоть и имела по ее предмету одни трояки. Ну не дано мне прочертить ровную линию! Зачем заставлять? Никогда этого не понимала. Кто-то аккуратист, кому-то это легко дается, а у меня руки не из того места растут. Что ж тут поделаешь? Тетя Майя это тоже понимала и, закрывая глаза на многое, вытягивала мне тройку.
Зато я ходила к ней в кружок рисования. Там было интересно. Там я могла воплощать свои сумасшедшие идеи и рисовать фантастические пейзажи с фиолетовыми или розовыми деревьями. И драконов: они прятались между деревьев или сидели, сложив крылья, на скалах.
– Ты задержалась, Надя, – услышала я строгий голос учительницы. – Я начала волноваться.
– Прости, пожалуйста, мамочка, – виновато пролепетала Надя. – Просто… Посмотри, кого я встретила. Это Катя Тулякова. Помнишь ее?
– Помню. – Анна Федоровна явно колебалась: не в ее стиле было просто так спустить своей сорокалетней девочке лишние пятнадцать минут отсутствия, но и устраивать сцену при мне не хотелось. – Здравствуй, Катенька, – дружелюбно улыбнулась она. – Уверена, Катя не заставляет свою маму так переживать.
– Моя мама умерла, – отрезала я.
– Ах! – Педагогические брови знакомым трагическим движением сошлись на переносице, совсем как тогда, когда мы учили наизусть «Послание декабристам».
– Да, не так давно, – принялась я в подробностях расписывать болезнь мамы.
Зачем я это делала? Как говорили в детстве, «из вредности». Я давно обратила внимание, что пожилые люди неохотно говорят о смерти. Она их пугает. Упоминание о чужой кончине расстраивает их намного сильнее, чем молодых. Это странно: дожив до сороковника, я сама стала намного спокойнее относиться к проблеме перехода в вечный мир, чем, скажем, в двадцать лет.