— Притащить его! — грянул наконец Алексей Михайлович, и дюжина стольников устремилась на поиски дворецкого.
Тут-то и вынырнул Богдан Матвеевич:
— Прости, великий государь! Нежданное лихое дельце. Дозволь рассказать.
— Недосуг! — Алексей Михайлович шлёпнул себя рукавицами по бокам и пошёл не оглядываясь.
Санки им подали на заднем дворе, крытые, но самые простые. Стражей было не много: один впереди, трое за санями.
Ехали быстро.
— Ну, чего там у тебя? — спросил Алексей Михайлович нелюбезно: предстояло тайное волнующее действо, а тут опять какая-нибудь пакость.
— Врач Стефан ко мне приходил. Иван Шихирев съехался с ним вчера ввечеру на Тверской улице и говорил затейливое.
— Кто этот Шихирев?
— Дядя Авдотьи Ивановны Беляевой. Сказывал этот самый Иван Шихирев дохтуру Стефану, что его племянница взята в Терем, ну и про то, что я смотрел её и нашёл изъян в руках, дескать, худы. А они и впрямь худы.
— Худы, худы! Дело-то в чём?
— Вот Шихирев и говорил Стефану: будешь смотреть девицу — вспомоги. Стефан начал отнекиваться, страшась твоего гнева: я, говорит, не смотрю девиц да и не знаю твою Авдотью. А Шихирев своё: «Как руки станешь у ней смотреть, она перстом твою ладонь придавит — вот и узнаешь: она самая и есть».
Алексей Михайлович откинулся на сиденье, закрыл глаза. Молчал. Хитрово тоже затаился, не зная, что и думать. Кажется, не угодил... Так ведь и не донести такое невозможно. Сам станешь пособником Шихиреву.
— Допросите дурака, — сказал Алексей Михайлович, не открывая глаз. — Запрётся — бить кнутом.
И снова замолчал, и молчал, пока не приехали. Тут и улыбнулся вдруг:
— Ну, Богдан Матвеевич, гляди у меня.
И было непонятно: о чём это? А ведь с угрозой сказано...
Домну Стефаниду пригласили в ризницу. Указали место возле окна. Вспыхнула, но подчинилась смиренно. Знала: её счастье давно уже в птичьем раю, в Вырии.
Она выбрала для смотрин платье строгое, тёмно-вишнёвый струящийся шёлк, ожерелье из кружев, с искорками крошечных алмазов. Тяжёлая чёрная коса — короной. Лицо — белый безупречный мрамор, совершенные дуги бровей, глаза огромные, чёрные. Точёный нос, губы ласковые, уголками вверх, оттого в них невольная улыбка и растерянность. Высокая, стан гибкий. Грудь расцветшая, соразмерная.
Стефанида подняла руку, оправляя волосы у виска, и рука была тоже совершенство. Длинные персты, нежное запястье. Дивный живой мрамор.
— Ох ты, Господи! — Алексей Михайлович отпрянул от потайного окошечка.
Богдан Матвеевич воздел руки:
— Статуй!
Они глядели друг на друга, ошеломлённые. Алексей Михайлович потянулся было опять к глазку и понял — трусит. Домна Стефанида стояла теперь сложив ладони, и такое недоумение было в её лице, такая беззащитность — стыд цапнул за уши. Алексей Михайлович и вспомнить не мог, когда ему в последний раз стыдно было.
— Ну вот! — сказал он Хитрово. — Ну, пошли, что ли...
Подошедшей монахине подал тугой кошелёк:
— О здравии молитесь.
Ехали опять молча. Алексей Михайлович вдруг осердился, вскипел:
— Ты рыба ал и что?!
— Не гневайся, государь! — заёрзал Богдан Матвеевич.
— Какова, спрашиваю? Глазами смотрел или всё прикидываешь?
— Статуй, великий государь. Дивный статуй... Но, смилуйся, кровь-то у неё... Южная кровь, говорю.
— А что она тебе, южная?
— Стареют быстро.
— А я тебе юноша! Ты прямо говори.
— Бесподобна! — выдавил из себя Богдан Матвеевич.
— То-то! — торжествующе воскликнул государь и украдкой перевёл дух.
5
Ныло под ложечкой — решаться надобно. Жена — жизнь. Положиться бы на Бога, но Бог послал самому выбирать. Три бабы — три разных счастья. Спрятаться хотелось.
Пометавшись по комнате, сел было за стол дела Посольского приказа читать и, не дотронувшись до отписки Ордин-Нащокина, изнемог.
— В Измайлово! — приказал стольникам. — Да без шуму. Скорым обычаем.
Скорым обычаем — без жильцов, без стрельцов, с полусотней рейтар — промчался Алексей Михайлович по вечерней Москве. Миновали заставу, и душевная суета пошла на убыль.
Сияли голубые насты. Огромные дубы отпечатывались на светлых небесах. Корнями держали землю, ветвями — небо. Проехали полем, где в прошлом году он завёл пшеницу с беловатым колосом. Мука из той пшеницы выходила белее обычной, хлебы получались удивительной пышности.
Бугорками лежал навоз. Алексей Михайлович посчитал — восемь. Землица тут ахти бедная, восемь возов для такого поля — крохи. Скотный двор нужно заводить. Надо быков держать! Бычий навоз не чета коровьему. От бычьего навоза растение так и прёт.
Мысли перетекли на хозяйственные дела... Всё-таки пятиполье выгодней трёхполья. Треть земли пустует или только пятая часть... А чтоб скудости в урожае не было — навозу не жалей. В Измайлове сеяли яровую пшеницу, рожь, овёс, горох, пятое поле — четыреста десятин под паром. После гороха хоть ячмень сажай, хоть пшеницу, гречу — земля родит благодарно, не хуже, чем после пара.
Не мог вспомнить, кто ему говорил, — в Суздале горох уж больно налитой да белый. Надо четей двести купить, на все восемь подмосковных сёл.
И вдруг перед глазами, заслоняя поле и мысли о поле, не домна Стефанида явилась, а милое лицо Натальи Кирилловны, а сам он себе представился с громадной кистью винограда: «Кушай, милая! Всяка ягодка — янтарь».
Виноград, слава Богу, прижился в Измайлове. Алексей Михайлович хотел теперь повести дело с размахом. Ещё осенью из Астрахани на судах привезли землю, сто пудов арбузной, сто пудов виноградной. Надо вот только мастера виноградного строения залучить. Искать такого мастера Алексей Михайлович решил в Малороссии, тоже ведь не больно тёплая сторона, снежная, а виноградники не вымерзают. Мастер нужен, первейший мастер!
Выбираясь из саней, государь схватился за поясницу: хрустнуло. Засиделся. Но домовой был добр к хозяину. Печка в опочивальне ждала протопленная и манящая. Алексей Михайлович разоблачился до исподнего и залёг выжарить из костей зимнюю немочь.
За версту от села их настигла метель, неистовый ветер на повороте накренил возок, да, слава Богу, не перевернулись. Оттого и радость домашнего уюта была сугубая.
Печь — крепость. От зимы, от снежного засилья. Как таракашечки в печурках, так люди по избам. Зима на то и послана православному человеку, чтоб Богу молился да сказки указывал.
Долгая зима — долгая молитва, крепкая жизнь. Жизнь среди милых чад, с милою женой... Алексей Михайлович силился додумать что-то важное, нужное, но дрёма накатила сладчайшая. И вдруг к изголовью подошла Мария Ильинична. Господи, уж такая молодая, как в первый месяц их жизни. Бровки вскинуты изумлённо, глаза ласковые, весёлые.
— Ну, женишок, гадаешь, из какой братины винца пригубить?
Алексей Михайлович смутился.
Сон пропал. И впрямь — женишок. Однако ж Мария Ильинична всё-таки не права, он не гадал и даже не пытался сравнивать, какая невеста лучше. Авдотья — красота гордая, девичья. Домна Стефанида — не статуй, как говорит хитрец Богдашка, домна Стефанида — храм великолепия. Наталья Кирилловна — мила, приятна, охотница до наук. Три женщины, три пути.
Вошёл комнатный слуга.
— Великий государь, с Белого моря птиц привезли.
Алексей Михайлович так и привскочил:
— В такой буран? Живы ли птицы-то? Одеваться! Одеваться!
Птиц привёз кречатий помытчик Нестерка Евдокимов. Нестерка, увидевши государя, просиял, и у Алексея Михайловича отлегло от сердца.
— Ну, показывай, показывай!
Три дюжины кречетов и челигов были как одна дивная семья.
— Ах, ты! Ах, ты! — восхищался царь. — Где такая красота водится?