Канцлеру ответила тишина. Не попрощавшись, Эльте вышел.
Они отправились в путь на следующий день, уже в сопровождении полка, что сделало перемещение медленным и неторопливым. На этот раз Эльте начал появляться из своей кареты и даже проезжал несколько часов в день верхом рядом с Капитаном. Чем дальше они уезжали на Север, тем сильнее менялся пейзаж: начали исчезать поля, почва стала каменистой, леса хвойными и темными, ветры холодными, небо затянули облака, ночами тоскливо кричали птицы, сводившие с ума солдат своим похожим на человеческий плачем. Их попытались отстреливать, но Канцлер, как только узнал об этом, категорически запретил.
– Это северные ауры, они приносят удачу, – объяснил он Капитану, хотя на самом деле врал – никакой удачи эти птицы не приносили, наоборот, считалось, что своим плачем они предвещают смерть.
Через неделю они вернулись к прежнему маршруту, сделав тот самый крюк, который не позволил им встретиться с северными полками и еще несколько недель ехали по Северным пустошам – широкой равнине между двумя невысокими горными грядами, где гуляли только ветры. Это были владения вольтов. Здесь Канцлер почему-то взял манеру ездить верхом по ночам, объяснять причину такого странного поведения он отказывался.
Наконец, они преодолели горный перевал и оказались в дне пути от Северных побережий.
Эльте выехал через день, он отправился на дальний Север с небольшим отрядом. Целью этого отряда была деревушка с простым названием Штайн – камень на древнем северном наречии. Чем севернее, тем меньше жизни, и эта небольшая деревня была последней из тех, на которые солдаты Лазаря обратили свое внимание. Потом отряд должен был повернуть обратно и встретиться с остальными, стирая на пути все признаки присутствия вольтов. Кому-то решение Канцлера непосредственно принять участие в рейде могло показаться странным, но только не Капитану. Он и раньше слышал о Штайн, много лет назад он даже сопровождал Канцлера в это место, тот день, проведенный в Штайн, он запомнил надолго.
Они ехали вдоль моря, и сильный ветер все время пытался сбить их с дороги, воя свою дикую песню в кронах корабельных сосен. Одиноко кричали морские птицы, размеренно шумел прибой, изредка, когда они подъезжали слишком близко, окатывая их холодными брызгами. Солдаты ежились от пронизывающего холода, Канцлер, казалось, его не замечал. Чем ближе они подъезжали к Штайн, тем более пустым становился его взгляд.
Они прибыли в деревушку еще до рассвета, через два дня после того, как покинули лагерь. Канцлер подъехал к лейтенанту, командовавшему отрядом, и указал ему на небольшое деревянное здание на холме.
– Там, – коротко сказал он.
Лейтенант неловко кивнул, скованный близостью такой важной персоны как Канцлер Эльте, и тут же отрывистым голосом отдал приказ. Эльте смотрел невидящим взглядом, как всадники с зажженными факелами направились к деревенскому святилищу. Через десять минут здание охватил огонь. Они проехали в центр деревни к столбу, у которого зачитывались указы Императора. Шум разбудил людей, растрепанные, полуодетые они начали выходить из своих домов и собирались на площади. Канцлер держался чуть в стороне, он еще больше замотал лицо шарфом так, что остались видны только глаза, и стал рассматривать тех, кого не видел восемнадцать лет, узнавая их, хотя они уже никогда бы его не узнали.
Лейтенант начал отрывисто зачитывать указ Императора, изредка для красноречия отпуская крепкие выражения в адрес той веры, которую пришел уничтожать. Канцлер не слушал его, он смотрел на лица. Вот пекарь, такой же, как и был, ничуть не изменился, вот его сильно постаревшая жена, а девушка, стыдливо захлопывающая на груди шаль, – их младшая дочь, совсем еще ребенок, когда Канцлер уезжал из Штайн. Вот эта женщина с усталым лицом – Ортелла, ровесница Эльте, товарищ его детских игр, ее отца забрало море за год до того, как уехал Канцлер. Латар, кузнец, и его старший сын, когда-то первый деревенский кавалер, а теперь пьяница с опухшим лицом, изуродованным страшным шрамом. Вилисса, деревенская знахарка, которой как было сто лет, так и осталось и, казалось, что она не постарела ни на день…. Канцлеру вдруг захотелось слезть с лошади, размотать этот чертов шарф и крикнуть им: «Эй, это я! Вы узнаете меня?». И они бы узнали, потому что мало кто уезжал из Штайн дальше соседней деревни. Эльте был уверен, что его помнят, о нем рассказывают истории, причем, скорее всего, назидательные, с печальным концом и обязательной деревенской моралью, немногословной, но всегда удивительно точной и язвительной.
Порыв прошел, Канцлер снова видел лишь сонные деревенские лица. Лейтенант закончил читать указ. На деревню опустилась тишина.
– Ну! – рявкнул лейтенант. – Чего стоите? Хотите в костер?
Большая часть толпы уныло начала расходиться по домам, чтобы в спешке вынести все свои немногочисленные реликвии и предать их огню. Но некоторые остались, среди них была Ортелла со своей семьей. Канцлер встретился глазами с Капитаном, и они подъехали ближе.
– Да я смотрю, у нас есть желающие отдать жизнь во славу Багала! Разжечь костер!
Солдаты уже натаскали хворост, промаслили его и установили в центре несколько столбов.
– Мы сожжем тех, кто отказывается менять свою грязную веру! – лейтенант вытащил из толпы мальчика-подростка и поволок его к костру.
Мать ребенка завыла и кинулась следом, что-то бессвязно выкрикивая. Хватит ли у лейтенанта ума справиться с этим? – подумал Канцлер. Похоже, не хватило, он продолжал тащить ребенка.
– Черт знает что… – прошептал Канцлер и тронул лошадь.
Он подъехал и жестом приказал лейтенанту остановиться.
– Ты отвергнешь веру вольтов? – спросил Канцлер женщину.
Она захлебывалась слезами, не выпуская руки сына из своей.
– Отвергнешь или нет?! – включился лейтенант. – Отвечай господину!
– Да… – провыла женщина.
Канцлер сделал знак – лейтенант отпустил ребенка.
– Тогда принеси все предметы поклонения им и сожги, иначе умрешь вместе с сыном!
Прижимая ребенка к себе, женщина отошла в сторону и жестом позвала за собой остальных детей. Ее муж остался.
– Ну не детей же, тупой солдафон, – прошипел Канцлер лейтенанту, – возьми ее мужа, если он такой упертый.
Лейтенант схватил мужчину, Эльте всматривался в его лицо, но так и не смог его узнать. Деревня замерла, наблюдая за тем, как мужчину привязывают к столбу, один из солдат зажег хворост, и пламя начало медленно разгораться. Эльте видел, как лицо мужчины, до этого непроницаемое, начало искажаться, потом пламя поднялось выше, и раздался первый крик. Пламя взметнулось вверх, и за мгновенье до того, как лицо человека, уже покрытое пузырями ожогов, исчезло навсегда, Эльте узнал его. Катар, рыбак всего на несколько лет старше Эльте. Память, услужливая дрянь, воскресила прошлое: Эльте пять лет, Катару что-то около семи, весной они пускают по ручьям маленькие самодельные кораблики из коры, щепок и перышек. Детский смех, хлопки ладонями по воде, мокрая насквозь одежда и радость от того, что больше корабликов Катара, чем корабликов Эльте добралось до цели… Безумные крики боли сгорающего заживо человека. Долгие, протяжные, дикие. Сквозь пламя видна корчащаяся в муках смерти фигура, крик переходит в булькающий вой и обрывается. В воздухе стоит удушающий запах горелого мяса. В полной тишине тело догорает, и, в конце концов, остается только обугленный скелет, привязанный к столбу, который всего четверть часа назад был человеком.
– У нас есть еще столбы! – кричит лейтенант. – Мы ждем-не дождемся желающих отдать свою душу богу Огня! Ну?! Есть такие?!
Таких нет. Толпа как испуганный зверь разбегается с площади, многие уже несут деревянные тотемы и бросают их в костер. Потом солдаты начинают рейд по домам. Тех, в чьих домах находят что-то еще, избивают, но не бросают в огонь: Император милосерден, потому что знает, как глупы его подданные. Воздух наполняют крики и плач. Сжигают чей-то дом. Канцлер кричит на лейтенанта, чтобы пожар потушили, иначе сгорит вся деревня. Канцлер оборачивается и встречается взглядом с Ортеллой. Она смотрит на него в недоумении, медленно подходит и произносит имя, старое, бесполезное, давно забытое… Канцлер не колеблется, не отрывая глаз от женщины, он делает знак Капитану, Капитан понимает его без слов. Мгновенье – и голова Ортеллы падает на землю, снесенная тяжелым мечем.