— Дураков нашли! Немца воевать! А где он, немец-то? Иль в матросов переодетый?
— Га-а-а, — смехом отозвались сзади.
— Никуда из казарм не пойдем, — донеслось с фланга.
— Командиров зовите! Где наши командиры?
— И комиссара!
Шеренги заходили, готовые распасться, снова обратиться в митингующую толпу, но черноволосый уже без помощи матросов опередил, выкрикнул неожиданно слышное всем:
— Солдаты! Разве мы зовем вас сейчас воевать? Мы хотим только, чтобы вы пошли в Трехсвятительский переулок… здесь рядом, через бульвар… Пошли и убедились сами, кто вас зовет на помощь. Там ваши друзья! Они готовы поделиться с вами и пищей и обмундированием, потому что знают, как голодно в казармах. А там есть консервы, сапоги…
— И спиртик… Кто пожелает! — прибавил матрос, кривляясь, похлопывая себя по деревянной коробке маузера.
И теперь уже строй забурлил неудержимо. Сосед ткнул Цыганова в бок:
— Айда!
Но Цыганов не тронулся с места, растопырив руки, он пытался задержать других солдат, вдруг торопливо зашагавших к воротам.
— Враки, братцы! Заманивают они… На обман берут…
Его пихали, отталкивали, зло бросали на ходу:
— Посмотрим! Вернуться всегда успеем. Командиры уж, поди, все там!
Казарменный двор стремительно пустел, только распряженные лошади у коновязи, как и прежде, жевали сено — равнодушные к крикам, суете и этому быстрому бегу людей…
Цыганову вдруг смертельно захотелось курить. Он вытащил из кармана кисет, но тотчас передумал. Пересек двор, обогнул выступ казарменного здания, застучал каблуками по ступеням лестницы.
Света в этой части казармы было меньше; подремывали на своих местах дневальные, на долгих нарах почти все места были заняты: полк, как и положено ночью, спал. И вдруг Цыганов заметил Матвеева. Тот сидел на табурете, оглядывал в освещенное огарком зеркальце, видно, только что побритые щеки, на шее у него белело полотенце.
— Слышь, полк… полк Первого марта взбунтовали! Беда!
Матвеев не поднял взгляда от зеркала.
— Не ори, людей разбудишь.
— Да что! Все одно будить… эсеры их, слышь… В Трехсвятительский увели. Сейчас и за нас примутся. А, Матвеев?
— Вот, когда примутся, тогда и станешь орать.
Больше слов у Цыганова не было. Он стоял с открытым ртом, будто онемелый, потом, сразу все решив, кинулся к пирамиде, выхватил винтовку, подбежал к парам.
— Па-а-адъем! В ру-у-жье!
Перехватывая винтовку то в одну, то в другую руку, он теребил спящих, дергал за ноги, радуясь, что команды его слушаются, вскакивают, натягивают сапоги, еще ничего не разбирая со сна.
Гурьбой скатились по лестнице, спорым шагом заторопились к воротам, на ходу выясняя у Цыганова, что случилось. Сколько теперь времени, никто не знал, но по тому, что небо еще не светлело, определяли, что полночь, может, чуток больше; столпились у ворот, выглядывали в пустынный переулок, ежились от зябкого ночного ветерка.
— Ну где, кто тут бунтует?
— Ложная, поди, тревога…
— Эх ты, Цыганов!
Но тут со стороны бульвара, из будто бы сильнее сгустившейся темноты послышались голоса, топот ног. Конечно, так не наступают, но у ворот насторожились… Без команды, по общему разумению подкатили две двуколки, составили их поперек ворот, преграждая путь на булыжный казарменный двор.
Шаги уже слышались ближе. Двое солдат, переговариваясь, подошли к воротам, остановились в недоумении, заметив караул с винтовками.
— Кто такие?
— Свои… Первого марта.
У одного из подошедших к воротам через плечо была перекинута связанная ушками пара сапог, другой что-то держал в подоле рубахи — какие-то банки.
— Теперь не свои, — строго сказал Цыганов. — Как иуды, продались. В изменниках будете теперь числиться.
— Ну, ну, беседуй! — грубо отозвался солдат с сапогами на плече. — Ишь, командир.
Другой, с банками, плаксиво поддержал:
— Кабы мы не вернулись! Какие такие изменники, когда обратно туточки. Там пьянка, в штабе-то у Попова, разгул…