Гнездышко лежит в стволе черемухи, но мухоловки там уже нет. С ненасытными, писклявыми детьми она переселилась в межевые заросли — смекайте, дескать, деточки, сами насчет пропитания, а я уж совсем изнемогла без мужа вас кормить. Она и сейчас вон подает голос из бурьяна: «Ти-ти, ти-ти, ти-ти…» «Спите, спите…» — это она птенцов своих увещевает, а у мальчика тоже рот потянуло зевотой — отправляться надо на боковую.
Но напомнила ему мухоловка другую птичку — белобрюхую ласточку.
Ласточка с ликованием носилась над рекой, взмывая вверх, к облакам, и оттуда падала на воду, кружилась над домами, ныряла в береговую норку. Она прилетела из дальних стран. Она так стремилась к этой деревушке, к родной норке, прошла сквозь такие беды и расстояния, что забыла обо всяких опасностях.
Прицелившись глазом, мальчик метнул в береговушку камень и сшиб ее над огородом. Дрожа от охотничьего азарта, он схватил птичку с гряды, услышал ладонями, как часто, срывисто бьется крохотное сердце в перьях. Клюв птички открывался беззвучно, круглые глаза глядели на мальчика с ужасом, недоумением и укором…
В руку перестало тыкать, глаза птички подернулись туманцем вечного сна, головка опала. Раскрывая ногтями скорбно сжатый клюв, мальчик пускал в него теплую слюну, поднимал пальцами голову и крылья птички, подбрасывал ее, надеясь, что береговушка снова полетит, но птичка скомканно падала на землю и не шевелилась.
Мальчик выкопал стеклом могилку, устелил ее палыми листьями, завернул береговушку в тряпочку и закопал. «Шило-мотовило под небеса уходило, по-бурлацки певало, по-солдатски причитало», — вспомнилось ему здешнее присловье. Как стояла бабушка на крыльце, вспомнилось, и, глядя из-под ладони на ликующую ласточку, крестясь, пропела умиленно: «Вот еще одно лето мне ласточка на крылышках принесла…» — и, не переставая светло улыбаться, потыкала концом платка в уголки глаз.
Долго и недвижно сидел мальчик под черемухой, тужился и не мог осмыслить смерть: «Я никогда и никого не буду больше убивать».
Наивный мальчик! Если б все в мире делалось по воле и разумению детей, не ведающих зла!
За весну на могилке береговушки выросла трава, а другим летом поднялась и кудряво зацвела пестрая саранка. «Это душа ласточкина вылетела из темной земли», — подумал мальчик.
Много секретного накопилось у мальчика в огороде, в межах и за постройками. Там вон, у глухой сопрелой стены сарая, второй год растет маленькая, но уже кучерявая бузина-пищалка, и никто-никто не знает, что она там растет, и только когда она сделается выше мальчика и появятся на ней мелкие алого цвета ягоды — мальчик покажет ее. На дальней гряде, которая против бани, после каждой пахоты он находит костяные бабки. Ровно бы кто их рожает в земле, и весной они солдатиками выходят наверх. Знал он еще сусликовую нору возле горы, но веснами сверху катился снеговой кипун; пьяно дурея, он рушился в лог с таким гамом и лязгом, что и не верилось в его краткое, ребячье буйство, казалось, он до того разойдется, что в конце концов не только мальчиково подворье, но и все село смоет в реку. Каждую весну этот кипун-крикун вымывал суслика из норы. Не выдержала бедная зверушка мучений и умерла от простуды или ушла с худого места. Весенней водой наносило в огород всякой всячины: камешник, семена трав, диковинные выворотни, кости, коренья, стебли клубники. Куст смородиновый приволокло одной весной, швырнуло в бочажину. Куст поймался за берег, растет с каждым годом все шире, рожает черные ягоды, и осенью птичьими лапками плавают листы смородины по воде. Да вот беда — лягушата под смородиной летуют, а на лягушат охотится черная змею-га. И мальчик, прежде чем подступиться к смородине, пощипать ягод, бросает камни в куст, топает ногами, кричит, сатанея от нагоняемого на себя гнева.
Целый мир живет, шевелится и прячется в плотно сомкнувшейся зелени огорода. Кузнецы вон взялись за свое дело, секут по всей округе траву под корень. Но один кузнец проспал назначенное время и разогревает в себе машинку. Сердитый звук: «З-зы! З-зы-ы-зык!» — раздается в капусте. Говорят, что издает он звуки крылами, но мальчик твердо верит — в брюхе прыгучей козявки есть игрушечного размера сенокосилка.
Не все огороды на селе строги, деловиты, незыблемы. Наезжий народ со всячинкой селился в этих местах, и всяк распоряжался землей как хотел и умел. Поселенцы располагали гряды как попало и городьбы Порой вовсе не ладили. Вместо огурцов и помидоров, требующих труда, радения, каждодневной поливки, сажали цветы. А один бывший веселый каторжник как-то ягоду викторию посадил. Отроду ягоды в этой местности носили из лесу, и вот тебе на — огородную землю ягодой заняли! И называется ягода не черницей, не земляникой и не брусницей, а вик-то-ри-ей!
Викторию ту лихие деревенские «огородники»-парнишки еще зеленую выдрали с корнями и съели. Ягода хрушкая, на клубнику похожая, и название у нее баскущее. Однако с лесной не сравнишь — воды в ней много, и запах не тот, не то-о-от!
Больше никто викторию в селе садить не решался, и постепенно о ней забыли деревенские люди. И не случалось бы огородных причуд, если бы бабка мальчика не была выдумщицей и не приплавила бы из города чудные какие-то семечки: одно плоское, сердечком, на огуречное похоже, но гораздо больших размеров. Посадила бабка то семечко на самом конце гряд, возле бани, и, поскольку не верила в его полезные свойства, скоро забыла про него.
Другое семя краше того — похоже на выпавший дедушкин зуб, коричневый от табаку, и твердости костяной. Бабка размочила его в блюдечке вместе с бобами и небрежно воткнула меж луковиц.
Долго ничего не появлялось из земли. Сорная трава мушиной густотой расселилась по всему огороду. Людское и ребячье наказание — трава эта. Поли ее, проклятую, поли, ломай все лето поясницу, отсиживай ноги, истязай и жаль руки до трещин о крапиву…
Полол однажды мальчик луковую гряду (морковную и другие с мелкоростом ему пока не доверяли — выдергать может полезную овощь, а лук можно, лук хорошо различается), полол он, полол, ноя под нос какую-то тягучую песню, отмахиваясь грязными руками от мошкары и звенящей рыжей осы. Внезапно пальцы его ухватили растение, упругой щепотью пропоровшее землю. Крепким и непривычным для рук оказалось растение. Приглядевшись, мальчик сообразил — взошло оно! Вот тебе и на! Не верилось, что из твердого семечка чего-нибудь получится и что есть в его костяной середке живина, способная воспрянуть и прорасти.
Как мальчик ухаживал за тем растением! А оно, радуясь заботе, поливке и черной земле, высвобожденной из сорняков, перло без устали вверх, опуская одно за другим ременные шероховатые листья. «Ух ты, матушки мои!» — захлебываясь восторгом созидателя, говорил мальчик и мерился с загадочным созданием природы, норовившим обогнать его в росте.
Благоговейно притих мальчик, когда обнаружилась в пазухе длинных скрипучих листьев куколка, завернутая в зелень пеленок. За ней другая, третья. Детенышам холодно было северными ночами, они изморозью покрывались, но все же пересилили природные невзгоды, и чубчик, белый-белый, у каждой куколки из-под одежек выпрыснулся.
«Ух ты, батюшки мои!» — повергнутый в совершенное уже потрясение, прошептал мальчик. Не выдержав искушения, он расковырял пленочку на одном детеныше и обнаружил ряды белых, одно к одному притиснувшихся зерен. Зажмурившись, куснул зерна мальчик, и рот его наполнился сладким, терпким молоком.
Об этаком диве он не мог не поведать людям. Люди— это соседские парнишки — слопали дитенков вместе с белыми чубчиками, вместе с хрусткой палочкой, заключенной в середку сладкой штуковины.