Работал Венька по настроению, и, когда вдруг увлекался, на него было любо посмотреть, сидел ли он в это время в промерном катере перед эхолотом, или старательно колдовал над планшетом. Особенно легко было с ним в редкие часы отдыха, когда он брал гитару. Озорные частушки, потешные припевки сыпались из него, как картошка из худого мешка. И песен он знал немало, причем таких, которых Виктор не слыхивал раньше. Любил, правда, порисоваться Венька, иногда поерничать, да разве в этом суть?
Запоет так вот после напряженного жаркого дня, легче не легче, но покойнее становится на душе. И комары вроде меньше жалят, и не таким далеким город кажется, и конец навигации — вот он, близко, каких-то три месяца…
Венька вырос в городе, и это заметно сказывалось на его работе в полевых таежных условиях. Виктор по свойственной ему некоторой самоуверенности считал, что вот он, сельский парнишка, пообтерся в городе и быстро познал его премудрости. А кинь иного горожанина вглубь, в тайгу, оставь на время одного — надолго ли его хватит? Вот и Венька ни топора в руках держать толком не умеет, ни места для ночлега обустроить, ни пищу раздобыть. Глух к грубой мужицкой работе и к лесу вообще со всей его разноликой живностью. Познать все это, полюбить — не в городе освоиться, тут двух-трех лет недостаточно, надо с детства этим жить или позднее потратить весомый кусок жизни. Правда, у Веньки тоже все еще было впереди: какие его годы!
На отношения старшего техника с чертежницей Виктор тоже смотрел по-своему. Считал, что все это несерьезно — так, баловство одно от скуки и одиночества. Люди они, в общем-то, взрослые, знают, что к чему. Потянуло на время друг к другу — пожалуйста, не велик грех. Так же просто можно сказать и до свидания.
Виктор, конечно, понимал, что нехорошо так думать о людях. Да что поделаешь, сам он до сих пор не научился в обращении с девчонками разным тонкостям. Или никаких отношений вообще, или сразу напролом.
В пятнадцать лет, в самый переломный момент, он стал видеть девчат, по сути дела, лишь из окошек училища. С каждым годом они становились все более далекими, непонятными и заманчивыми. Редкие дни увольнений да праздничные вечера, на которые приглашались девчонки, — и опять одни парни вокруг. Говорили о девчатах чаще всего грубовато, с оттенком пренебрежения, а иногда и брезгливости. Особенно отличались этим курсанты постарше, кое-что повидавшие. Уж они-то любили блеснуть перед салажатами, не скупились на рассказы, смачные, грязно откровенные.
Сколько лет прошло, а у Виктора до сих пор живо тогдашнее ощущение от тех рассказов — ощущение тоски, горькой обиды непонятно на кого, отвращения к собственной виноватости.
Потом он, конечно, привык, притупилось все, стало обыденным. На военную службу пришел уже парнем тертым. И там все было по-старому. В еще более редкие и краткие увольнения между выходами в море, в случайные «забеги на берег», всегда не хватало времени на всякие там деликатности, и поневоле вопрос перед подружками-однодневками приходилось ставить ребром: или — или. Позднее уже понял Виктор: никакое это не оправдание. Просто не было у него настоящего чувства — в этом вся беда.
Замечая между Венькой и Любой всякие мелочи — жест, взгляд, с особой интонацией брошенное словечко, — Виктор поначалу отмахивался сам от себя: дурь это, ничего между ними нет. Голодной куме все шаньги на уме. Но постепенно приходилось убеждаться в обратном. А сегодня, увидев Венькину радость и Любину решительность, с какой она вызвалась идти в Пальники, Виктор понял: во всяком случае для нее это не фигли-мигли. Уж кто-то, а она не из тех, кому попусту можно морочить голову.
Виктор вдруг поймал себя на том, что думает о Любе с необычной для него братской заинтересованностью. И даже не удивился, потому что давно уже крепло в нем уважение к этой серьезной, самостоятельной девушке. Сейчас его больше всего тревожило одно: «Как поведет себя Венька?»
6
Лесовозная дорога была настолько старой, местами так заросла, что еле угадывалась. В сырых приречных низинах ее затянуло кустарником, травостоем. Пока продирались, вымокли по самые плечи. Обильная роса предвещала снова ведренный день.
Лишь на открытых местах, средь выгоревших полян и на песчаных угорах, затянутых хрустящим мхом, проглядывали колеи. Прошлые вырубки заполонило лиственное разнолесье, заглушаемое понизу малинниками и густыми кулижками кипрея. Из его семенных коробочек местами полез белый пух — свидетельство преждевременной зрелости. Малинники, тоже спаленные жаром, стояли поникшие, с ржавым ущербным листом. Ягоды были мелкие, плохо снимались со сторожков, рассыпаясь под пальцами на зернышки. В затененных местах, по склонам глухих ложков, может, и была настоящая малина, крупная, сочная. Но Веньке с Любой не до нее. Они шли вперед, стараясь по холодку, пока не начал свирепеть гнус, пройти как можно больше.
Солнце упорно лезло в гору. Испарялась река. Над пустошами заструилось дрожливое марево. Дорога стала лучше, наезженней. В болотистых прогибах встречались подновленные гати.
— С чего это? — удивился Венька. — Жилья поблизости вроде не должно быть.
Люба огляделась. Она еще раньше заметила, что чаще стали попадать обочь дороги просторные поляны. Мелькнуло остожье с тремя шестами и поваленной изгородью.
— Видишь? — указала на него Люба. — Покосы здесь. Поэтому и дорога торная.
Вскоре колеи нырнули в еловую согру — заболоченный по сырой погоде, глухой лес. Здесь еще держалась прохлада, стояла плотная тень. Решили передохнуть, свернули с дороги, разошлись по сторонам.
— Э-эй! — закричала Люба. — Голубики сколько!
Венька пошел на ее голос. Расплывшиеся кочки в усохшей болотине сплошь заросли высоким, до колен, ягодником. Подернутые сизым налетом ягоды были налиты прохладным соком, на зубах похрустывали мелкие семечки.
Венька завалился меж кочек. Одной рукой отмахивался от гнуса, второй пригибал кустики к лицу, со смаком обирал голубику губами, дурашливо урчал, причмокивал.
— Благодать! Это добро да в город, на рынки, в магазины. Расхватали бы враз.
— Не говори. Сколько всего зря в лесу пропадает, — откликнулась Люба. — Мы как-то в мае напали на болото. Трава еще только зеленеть начала. Серо вокруг. И не поверишь, издалека даже видны красные проплешины. Местами сплошь клюква — лопатой греби. Перезимовала, перемерзла — сладкая, нежная. Я тогда подумала: а почему бы осенью, когда болото схватит морозом и снегом еще не запорошит, не забросить сюда вертолетом бригаду сборщиков? Хотя бы на один день. Сколько б они мерзлой клюквы набрали!
— Да что ягоды! — подхватил Венька. — С грибами еще меньше возни. А попробуй их купи, кроме рынка, где-нибудь. Ни соленых, ни маринованных, ни сушеных. Эх, а к стопочке-то, холодной, запотелой, да соленый рыжичек! Ы-ых!
— Ну, тебя уж на другое потянуло, — засмеялась Люба, — значит, пора идти дальше, пока совсем не размяк.
— Не хочу вставать, — затянул Венька. — Здесь хочу остаться… Мама! Она меня обижает!
Люба пробовала ухватить Веньку за руку и поднять. Но он не подпускал близко, отбивался. Все-таки она изловчилась, сомкнула пальцы на его запястье, дернула, но не рассчитала своих сил, не удержалась и тоже очутилась на пружинистых кочках.
— Ага, попалась! — заорал Венька, стараясь доконать ее щекоткой. Люба вывернулась, сильно стиснула его руки, развела их, впечатала Веньку спиной в мох.
— Проси пощады, несчастный!
Повинился Венька. Вышли на дорогу и, взявшись за руки, зашагали дальше. Шли легко, бездумно, забыв на время, откуда и куда они идут. Просто был путь по звеневшим от зноя и стрекота кузнечиков полянам, по светлым березнякам и трепетным голубым осинникам, по глухим урочищам, заваленным буреломом.