Больше всего я боялся этой поездки. Тут-то в Смоленске, кроме Коровиных, мне все незнакомые и нет нужды объясняться или опасаться, а там, в Петербурге, как я буду узнавать неузнаваемое? Вот что страшным сном мне казалось. Не мог я объяснить никому про свои сомнения и в себе держать, жуть берёт. Иногда у меня появлялись дурные мысли о сумасшествии, однако терпел, пока мощи хватало, а потом переборол страх и поехал в столицу.
Приехал я в туманный моросящий дождями Петербург, хожу по улицам и чувствую что это не совсем мой город. Что-то мало уловимое, вроде бы как-то забытое чудится мне в домах и дворцах, даже Нева показалось другой, река передо мной была меньше той, Невы моей молодости и берега в ней укрыты по иному, камень я помнил иной на них и её мостах. Люди какие-то хоть и малозаметно, но другие и говорят по иному и водку пьют иначе, чем я привык, когда служил царю и отечеству в гвардии. Маюсь, по городу брожу, а где искать чужих жену и детей, не знаю? Да и страшно мне, боюсь, что встречусь ненароком сам с собой. Вот ведь засело в голове, что живу я где-то другой. Я к тому времени без обиняков понимал, что есть человек как две капли похожий на меня и что он действительно женат и имеет двух детей, как постоянно талдычил мне дядька Иван. Он-то наверняка знал правду обо мне. Хожу по столице и думаю о прошлом, вспомнил, что в нашем полку служили два брата близнеца как два цыплёнка похожие друг на друга. Прикинул в уме, вспомнив о братьях и решил, что в их жизни вполне могло случиться то, что происходит со мной. Мне даже как-то спокойней стало от такой думы, и я представил не существующего своего брата двойника и стал себя уговаривать, что так всё и было, что я почему-то забыл о его существовании. Много чего я передумал за свою жизнь, но спасался тем, что стойко переносил напряжение и не выказывал своей ненормальности. Люди не должны были знать о моём недуге. В моём положении легче всего было списать всё на болезнь, тем более что я встречался в своей жизни с настоящими безумцами, которые выставляли себя за других людей и даже за ангелов и демонов. Именно безумцы со своими фантазиями привносили в мою теперешнюю жизнь смысл и порядок.
Семью, о которой говорил Коровин, я не нашёл. Где-то в районе Путиловских заводов жила солдатка по фамилии Мочалова, но женщина куда-то ушла вместе с малыми детьми и отыскать её, не было никакой возможности. Знающие её люди говорили, что муж Мочаловой погиб девятого января девятьсот пятого года в заварухе на дворцовой площади и ей от Государя была назначена пенсия в двадцать рублей за год. Эти сведения напугали меня и в то же время обрадовали. Я, наконец, удостоверился, что мой близнец или двойник, понимай, как хочешь, погиб, исчез, и встреча с ним мне не грозит. Мысль, конечно, возникала, что это не тот Мочалов, но выбора не было. В казармы я не пошёл, нельзя было нарушать условия высылки. Немного успокоившись, я в скобяной лавке купил для себя столярный инструмент и вернулся в Смоленск.
Иван Коровин и его жена сильно переживали, что я не смог отыскать семью, мне же было всё равно. Я теперь даже Коровиных перестал считать своими родственниками и вскоре купил на Слободской улице избу, нашёл себе девку и женился. Женился без венчания, но появившихся детей Марию и Федю записал на свою фамилию.
Наконец- то моя жизнь стала приобретать упорядоченность. Столярное ремесло приносило неплохой доход, но в воздухе витали революционные бунтарские флюиды. Революционеры, вдохновлённые итогами первых попыток изменить самодержавный строй развернули по всей державе террористическую деятельность, мутили народ, объединяя трудящихся во всевозможные собрания, тайные общества и группы. В одну такую группу в десятом году вовлекли и меня и это, случилось несмотря на то, что я десять лет служил гвардейцем царского полка. Агитаторы говорили мне, что я был одурачен самодержавием, что гнул спину на опостылевшего самодура государя и что пришла пора покончить с властью фабрикантов, раздать землю крестьянам. Агитация сработала. Я не был нищим, но вокруг видел много обездоленных людей. В организации я участвовал во всех собраниях до девятьсот двенадцатого года. В мае месяце меня выбрали делегатом на конференцию и отправили в Петербург. Провокатор из наших же рядов, выдал охранке место проведения конференции и мне, не удалось ускользнуть от жандармов. Меня арестовали, осудили на два года каторги в Шлиссельбургской тюрьме-крепости. После отсидки мне предписывалось ехать на Урал на Михайловские заводы и там осесть. Вторично знать царский режим меня ссылал подальше от дворцов да больших городов.
Я не знаю, почему меня заключили в тюрьму-крепость? Там отбывали каторгу особо опасные преступники, знаменитые люди, попавшие в немилость самодержавию. Я же был обычным отставным солдатом армии Его Величества, но ведь что-то недоступное моему разуму заставило власть заключить меня в эту проклятую крепость.
В моей истерзанной душе шевельнулось страшное прошлое, оказавшись в Шлиссельбурге, я стал со страхом размышлять о том, что вновь по неизвестной причине оказался в преддверии ада и как бы я не старался отстраниться от этих безумных мыслей, время неумолимо приближала меня к новым потрясениям. В мире, в котором я теперь ютился, назревали страшные события. Именно об этом поведал мне умный человек, о котором я уже упоминал, он тоже был узником крепости.
В тюрьме два первых месяца мне пришлось ютиться в общей камере, где почему-то содержали теперь всем известного революционера грузина по фамилии Орджоникидзе. Григорий был чуть старше меня и очень умным. Он даже в заключение не оставлял своей революционной деятельности. Судьба неожиданно поспособствовала, и знаменитый узник завязал со мной знакомство. Я сильно радовался, что и деда моего по материнской линии звали Гришей. Это не было дружбой, но мы с ним вели долгие беседы, касающиеся грядущей революции, прошлой проигранной японцам войны, как-никак я был когда-то гвардейцем и о приближающейся войне говорили, он не сомневался, что она назревает. И ещё, как не странно, мы обсуждали проявление чертовщины, во всех её страшных особенностях, хотя ни тот ни другой, вроде бы, не верили в бога и готовы были разорять церкви. Григорий мне сказал, что теперь настало то время, когда о боге надо забыть, но про бесов помнить. Именно этому человеку я впервые рассказал свою историю, случившуюся в дворцовых подземельях. Ты спросишь, почему я разоткровенничался перед грустным задумчивым грузином, не отвечу. Я и сам не знаю, что побудило меня рассказать Григорию о случившемся в пятом году, раскрыть ему невероятную тайну? Возможно, я понимал, что революционер не обвинит в сумасшествии, а отнесётся с пониманием к моей беде. Так и случилось. Выслушав рассказ внимательно, Григорий долго молчал, обмозговывая странную и совершенно неправдоподобную историю и заявил, что непознанного в нашем бытие много, но надо быть осторожным и не скатываться в суеверия и тёмную мистику. Грузин искренне пытался втолковать мне, что всё происходящее в нашем мире можно объяснить физическими законами, что надо, мол, изучать книги настоящих учёных и особенно Маркса и Ленина. Ещё он сказал, что в этой крепости-тюрьме, которой больше пятисот лет, часто происходят мистические вещи и некоторые происшествия задокументированы очевидцами.
Я спросил у Григория, неизвестно ли ему, по какой такой причине меня заточили в этой крепости.
- Здесь полвека сидели провинившиеся перед самодержавием военные, в том числе и низших чинов. - Сказал задумчиво грузин. - С каких-то пор стали сажать и политических узников. По всей видимости, власти посчитали тебя и тем и другим? Ты ведь хоть и отставной, но военный, да ещё и в запрещённой организации состоишь. Вот тебя и заключили здесь. Срок присудили не большой, посчитав начинающим социалистом, но отсюда тебе путь прямиком в ссылку, в Сибирь или на Север. Тебе определят постоянное место жительства лет на тридцать, а то и пожизненно. - Точно определил мою судьбу революционер, хотя и без его пророчеств меня захвалили ещё более ужасающие события. Дальнейшие события в тюрьме приняли для меня самый неожиданный оборот. Вот как всё случилось и произошедшее не имеет объяснений, даже если верить моему знакомому по тюрьме.