Алистер Маклин
Страх — это ключ
Пролог
3 мая 1958 года.
Если деревянную будку — десять на шесть футов, установленную на четырехколесном трейлере, можно назвать офисом, то тогда я сидел в своем офисе. Сидел уже четыре часа — наушники начали причинять боль; темнота наползала с болот и моря. Но если мне суждено сидеть здесь всю ночь, то я буду сидеть, потому что эти наушники — самая важная вещь в мире, только они теперь связывали меня с остальным миром.
Питер должен был оказаться в пределах досягаемости радиостанции уже три часа назад. Это был длинный рейс на север от Барранкильи, но мы летали по этому маршруту уже много раз, да и наши три самолета «ДиСи» были хотя и старыми, но превосходными машинами. Пит — хороший пилот, Барри — отличный штурман, прогноз обещал хорошую погоду в западной части Карибского бассейна, а сезон ураганов еще не наступил.
Я не мог понять, почему они не вышли на связь еще несколько часов назад, ведь они должны были уже пролететь неподалеку от меня, следуя на север к Тампа — месту своего назначения. Могли ли они нарушить мои инструкции и вместо того, чтобы сделать большой крюк и пролететь над Юкатанским проливом, следовать напрямую через Кубу? Маловероятно, а учитывая, какой груз у них на борту, — просто невозможно. Когда речь шла о каком-либо, пусть даже малейшем риске. Пит проявлял большую осторожность и предусмотрительность, чем я. Однако любые неприятности могли случиться в эти дни с самолетами над охваченной войной Кубой.
В углу моего офиса на колесах тихо играло радио. Оно было настроено на какую-то станцию, передававшую программы на английском языке, и уже второй раз за этот вечер какой-то гитарист пел нежно в стиле «кантри» о смерти то ли матери, то ли жены, то ли любимой — я так и не понял, кто же умер. «Моя красная роза стала белой» — так называлась эта песня. Красное жизнь, белое — смерть. Красное и белое — цвета трех самолетов нашей «Транскарибской чартерной службы». Я обрадовался, когда песня закончилась.
В офисе было мало мебели: стол, два стула, картотечный шкафчик и большой передатчик, от которого через отверстие в двери змеился по траве и грязи через самолетную стоянку к главным зданиям терминала тяжелый кабель питания. Было еще зеркало — Элизабет повесила его в тот единственный раз, когда побывала в моем офисе, а у меня так и не дошли руки снять его.
Я глянул в зеркало, и напрасно: черные волосы, черные брови, синие глаза, а лицо — бледное, усталое и очень встревоженное. Как будто я этого не знал!
Я отвернулся и посмотрел в окно, но лучше от этого не стало.
Единственное преимущество — больше не мог видеть себя. Я вообще ничего не мог видеть. Даже в отличную погоду через это окно было видно лишь десять миль пустынных болот, протянувшихся от аэропорта Стенли-Филд до Белиза. Но теперь, когда в Гондурасе с сегодняшнего утра начался сезон дождей, струи воды, непрерывно стекавшие по стеклу, и рваные, низко и быстро летящие тучи, обрушившие проливной дождь на иссушенную, а теперь парившую землю, превратили мир за окном в серое и туманное ничто. Я послал в эфир наш позывной, но результат был таким же, как и за последние несколько сот раз, — тишина. Я изменил диапазон частот для проверки приема, услышал быстро сменявшие друг друга голоса, помехи, пение, музыку и снова настроился на нашу частоту.
Это был самый важный рейс, который когда-либо выполняла наша чартерная служба, а я был вынужден сидеть здесь в бесконечном ожидании запасного карбюратора. И наш красно-белый «ДиСи», стоявший в ста пятидесяти футах от меня, был столь же полезен мне, как солнцезащитные очки в дождливую погоду.
Они вылетели из Барранкильи — в этом я был уверен. Первое сообщение я получил три дня назад, когда приехал сюда, и в шифрованной телеграмме не содержалось и намека на возможные неприятности. Все держалось в большой тайне, и лишь трое постоянных гражданских служащих знали кое-что об операции. «Ллойд» согласился на риск, даже несмотря на очень высокую страховку. Даже переданные по радио новости о вчерашней попытке государственного переворота продиктаторскими элементами, которые хотели предотвратить избрание либерала Льераса, не очень беспокоили меня: хотя вылеты всех военных самолетов и самолетов внутренних авиалиний были запрещены, на самолеты иностранных авиакомпаний это не распространялось.
Колумбийцы, находившиеся в тяжелом экономическом положении, не могли позволить себе обидеть даже беднейшего иностранца, а мы как раз подпадали под эту категорию.
Но я все же решил не рисковать: телеграммой попросил Пита прихватить Элизабет и Джона с собой. Если завтра, 4 мая, к власти придут не те, кто надо, и пронюхают про наши дела, то «Транскарибскую чартерную службу» будут ждать неприятности. И очень скоро. Кроме того, невероятное вознаграждение, которое нам предложили за этот один рейс в Тампа...
В наушниках раздалось потрескивание, перебиваемое помехами, слабое, но на нашей частоте. Как будто кто-то пытался настроиться на волну. Я нащупал регулятор громкости, вывернул его на максимум, точно подстроился по частоте и замер, прислушиваясь. Ничего! Никаких голосов, никаких переданных азбукой Морзе позывных. Тишина. Я сдвинул один наушник и взял сигарету.
Радио все еще продолжало играть. Уже третий раз за вечер кто-то пел о красной розе, превратившейся в белую.
Терпение мое лопнуло. Я сорвал наушники, подскочил к приемнику и выключил его с такой силой, что чуть не сломал ручку. Затем достал из-под стола бутылку, налил виски и снова надел наушники.
— CQR вызывает CQS, CQR вызывает CQS. Как слышите? Как слышите?
Прием.
Виски выплеснулось на стол, а стакан упал на пол и со звоном разбился — я схватился за переключатель передатчика и микрофон.
— Я CQS, я CQS! — закричал я. — Пит, это ты? Пит, прием!
— Я. Следуем по курсу, по графику. Извини за задержку. Слышно было плохо, но даже металлический отзвук мембраны наушника не помешал мне почувствовать напряжение и раздраженность в голосе Пита.
— Я сижу здесь уже черт знает сколько! — ответил я раздраженно и в то же время с облегчением. — Что-нибудь не так. Пит?
— Все пошло не так! Какой-то шутник знал, что у нас на борту, или мы ему просто не понравились. Он заложил за радиостанцией пиропатрон.
Детонатор сработал, но заряд — тринитротолуол или что там было — не взорвался. Радиостанция чуть било не вышла из строя. К счастью, у Барри с собой целый ящик запасных частей, он только что закончил ремонт.
Лицо мое покрылось потом, руки дрожали. Когда я снова заговорил, задрожал и мой голос:
— Ты хочешь сказать, что кто-то заложил бомбу?
Кто-то пытался взорвать самолет?
— Вот именно.
— Кто-нибудь пострадал? — Я со страхом ждал ответа.
— Расслабься, братишка. Только радиостанция.
— Слава богу! Будем надеяться, что неприятности на этом закончились.
— Не о чем волноваться. К тому же, у нас теперь есть «сторожевой пес»
— последние тридцать минут с нами летит самолет армейской авиации США. Из Барранкильи, должно быть, вызвали по радио эскорт, чтобы встретить нас, невесело хохотнул Питер. — Ты же знаешь, как американцы заинтересованы в нашем грузе.
— Что за самолет? — удивился я, зная, что лишь очень хороший летчик мог пролететь двести-триста миль в глубь Мексиканского залива и найти самолет, не используя при этом радиопеленгатор. — Вас предупредили о нем?
— Нет, но не беспокойся, он действительно свой, все в порядке. Мы только что разговаривали с ним. Знает все о нас и нашем грузе. У него старый «Мустанг» с подвесными топливными баками. Реактивный истребитель не смог бы так долго сопровождать нас.
— Понимаю... — очевидно, я, как всегда, волновался по пустякам. Курс?
— Точно 040.
— Местоположение? Питер ответил, но я не разобрал — помехи усиливались.
— Повтори, пожалуйста.
— Барри сейчас пытается выяснить это. Он был слишком занят ремонтом радиостанции... Подожди две минуты.
— Дай мне поговорить с Элизабет.
— Пожалуйста. И в наушниках послышался голос, который значил для меня больше всего в этом мире:
— Здравствуй, дорогой. Извини, что мы заставили тебя поволноваться.
Да, в этом была вся Элизабет. Извиняется за то, что она заставила меня поволноваться, — и ни слова о себе.