- Где-где?
Судя по вопросу Межинского, он тоже не понял или, как сейчас было модно говорить, не "въехал". Что уж тогда говорить об агитаторах с высокогорных пастбищ?
Пришлось назвать деревню единым выдохом, без всяких слогов.
- Какой это район? - кажется, запомнил название Межинский, прослушал ответ Тулаева и снова спросил: - Чем подтверждается, что они именно в этом селе?
- Словами участкового.
- Ты сам в селе был?
- Отчасти.
- Что значит отчасти?
- Я был возле дома, но там такой высокий забор, что окон не видно. Только конек крыши заметен.
- Значит, ты предполагаешь, что американка - в этом доме?
- Я этого не говорил.
- А террористы?
- Виктор Иванович, я же докладывал: возможное местоположение банды. Дайте мне еще полчаса и я смогу дать более точный доклад.
- А что ты хочешь предпринять?
- Напротив этого дома живет, скорее всего, председатель
колхоза или артели... Я не знаю, как у них тут это
называется. Я сниму у него показания и потом доложу вам.
- С чего ты взял, что именно в этом доме живет председатель?
- По размерам здания. Сейчас же, сами знаете, председатель колхоза или там товарищества - это как помещик. Все деньги у него. А сидеть у костра и не погреться...
- Ладно. Сними показания, - разрешил Межинский. - А я пока поставлю предварительную задачу "Альфе".
- Опять "Альфа"?
- Ты о "Вымпеле"?.. Знаешь, не лезь не в свои дела.
- Есть, - сухо ответил Тулаев.
- Жду доклада через полчаса.
Телефон нырнул в уже обжитый дом-карман. Тулаев осмотрел свою серую ветровку. В темноте лучше было бы передвигаться в красной куртке. Все-таки красный цвет - самый темный ночью. И самый, к сожалению, заметный днем. Семафорный цвет. А серый - золотая середина. Цвет мышей, мешковины и раннего утра. И еще цвет усталости.
Тулаев еще только выбрался из лесу и шел по затравевшему пустырю к селу, а уже действительно ощущал себя усталым. А нужно было перелезть забор, разбудить хозяев так, чтобы не перепугать до смерти, разговорить их...
Тулаев со стоном выдохнул, выгоняя из себя усталость и вдруг, поскользнувшись на росистой траве, упал на бок. Голова тупо ударилась о что-то твердое, другое твердое припечатало сверху, и мир тут же исчез. Не стало ни усталости, ни ночной улицы, ни лениво взбрехивающих собак. Ничего не стало.
_
41
Первой вернулась усталость. От нее все тело ощущалось закованным в панцирь. Тулаев разлепил глаза, чтобы рассмотреть странный панцирь, и сразу испугался. Глаза ничего не видели. В них стояла могильная тьма и, как он ни поворачивал голову, не хотела выдавать ни единого проблеска жизни. Брови рывком собрали кожу на лбу, и Тулаеву стало еще страшнее. Брови не нашли повязки на глазах, и от странной плотной тьмы почему-то повеяло холодом.
Панцирь упорно удерживал руки за спиной. Ноги тоже не подчинялись Тулаеву. Он напряг мышцы живота, качнулся и бревном перевалился с бока на грудь. Из тьмы ударил в нос запах плесени. А может, это он ощутил запах тошноты, раскалывающей голову?
Когда Тулаев все-таки сел, сбоку подобрав под себя
зачугуневшие ноги, муть усилилась, и он готов был опять
упасть, только чтобы избавиться от неприятных жестких
пальцев, сжавших желудок. Наверное, ему стало бы легче, если
бы он вырвал, но тошнота была какой-то странной. Она словно бы хотела подольше поиздеваться над Тулаевым.
Объяснить и тьму, и тошноту могла лишь память. А что в ней осталось? Серая, гадюкой въющаяся от леса к селу тропинка, по которой он шел, желтые точки огней вдали и странное падение... Нет, память ничего не могла объяснить. Она была заодно с тошнотой, тьмой и запахом плесени.
Плечом Тулаев нашел опору. Прижавшись к ней, встал. Руки и ноги были все такими же слипшимися. Пальцами он ощупал запястья, и только теперь понял то, что раньше скрывала от него тьма и тошнота: руки были связаны. Наверное, ногам выпала такая же доля.
Прыжками, по-кенгуриному толкая себя сквозь тьму, Тулаев промерял помещение, в котором оказался. Удары по лбу, плечам и коленкам постепенно сузили пространство до ямы метров пять-шесть в поперечнике.
На занятиях они отрабатывали стрельбу в темноте на звук. Но заниматься топографией кромешной ночью ему не приходилось.
Откуда-то изнутри поднялось удивление. Где, Тулаев, ошибся? Что не учел? Неужели Наждак и его люди вели его, пока он шел к селу? А если они слышали его разговор с Межинским? А может, и не Наждак вовсе захватил его в плен? Мало ли на земле маньяков...
Правая стена ямы при прыжках издавала странный стеклянный звук.
Минуту назад Тулаев как бы и не услышал его. В звуке не было
ничего спасительного. Но сейчас он позвал к себе. Тулаев повторил
прыжок и с удовольствием уловил уже знакомое позванивание. Скорее
всего, там стояли банки.
Плечом он столкнул одну из них на пол. Звук разбившегося стекла и успокоил, и напугал. Тулаев с минуту постоял, вслушиваясь в темноту. Она тоже молчала, и он впервые ощутил тьму не как врага, а как друга.
Упав на колени, Тулаев затекшими, бесчувственными, словно бумага, пальцами ощупал бетонный пол, выбрал среди осколков самый длинный, немного похожий на лезвие ножа, вставил его между каблуками и начал монотонно водить по его острию веревками, сжавшими запястья.
Когда руки освободились и снова смогли стать руками, а не частью спины, как до этого, он уже гораздо быстрее перерезал веревку на ногах. Тьма до сих пор оставалась другом. Ее молчание казалось не просто молчанием, а подбадриванием, и Тулаев понял, что нужно действовать.
Он ощупал все, что попадалось на пути, нашел скользкие каменные ступени, медленно поднялся по ним, уперся в деревянную дверь и только тогда понял, что его заперли в подвале. Доски были пригнаны так плотно, что Тулаев не смог определить, день на улице или ночь. И почему-то при мысли, что сейчас день, ему показалось, что дверь вот-вот распахнется. Он сунул руку под левую мышку и не нашел там пистолета. Тут же уронил пальцы в тепло кармана. Он тоже был пуст. Если потеря пистолета разозлила, то пропажа телефона сотовой связи чуть подуспокоила. Могло быть банальное ограбление. А это все-таки получше, чем позорный плен у банды Наждака. Хотя... Хотя вряд ли Наждак - главарь. Чего-то не хватает в его лице, чтобы считать его главарем. Ума, что ли?