«Если... то», — и ведь простейшая ситуация!
Коготок еще не увяз, а птичка уже пропадает, позор.
А. боится, но ищет зазор в этом сером бетоне обстоятельств, и ей наконец рекомендуют хорошего врача, друга дружеской семьи, — не бессребреника, но и не жлоба.
Они встречаются дважды.
Просмотрев анализы, врач орет: где ты была раньше?
— Я боялась, — говорит она.
— Кого? Чего?
— Всего, — говорит она.
Как объяснить? Он светский человек, умеренный твидовый плейбой, ходит в джазовый клуб, в пятьдесят лет в какой-то раз стал отцом. Виски седые — и она вдруг со смущением замечает, что крашеные, элегантная крашеная седина. Она научный сотрудник — и с доктором они в одной социальной страте; есть иллюзия общего языка, интеллектуального, можно сказать, понимания. Но он не поймет. Она зарабатывает больше, чем многие ее коллеги, хорошо одевается, старается выглядеть уверенной, но он все равно ее не поймет.
— Ну а помереть-то не боялась? — спрашивает врач ворчливо (неформальность визита допускает такой тон).
— А помереть не боялась, — честно отвечает она
И в самом деле.
Прощаясь, она размеренно думает о предстоящей эпопее лечения: нужно продавать дачу, искать риэлтора.
Но при слове «риэлтор» она спотыкается на ступеньках, ее снова охватывает «содрогание, рождающееся в сферах сознания, напуганного жуткими призраками, вызывавшими внезапные приступы липкого, леденящего страха», как писал Хейзинга по другому поводу в «Осени Средневековья».
Нормальный социальный испуг.
II.
Б. морщится; он осуждает А., он говорит, что это предрассудок и А. попросту «трусит жить». Б. вырос в жизнерадостной, витальной семье, обложенной, как диван подушками, всевозможным саппортом — от поликлиники до ЖЭКа, и унаследовал этот капитал. «Отношения»! — что может быть теплее старинных горизонтальных связей, плюшевой династической милоты? Домашний педиатр Софья Моисеевна давно в лучшем из миров, но ее племянница Раечка — превосходный ухогорлонос, мы ездим к ней в Бибирево и не намолимся; дети наши поступят в вуз, где работает дочка профессора Яковлева, а дальше видно будет. Б. не понимает А. в еще большей степени, чем доктор, который видел всяких. Работать надо, говорит он, собирать отношения по кирпичику, не замыкаться в своем узком мещанском мирке.
Б. — носитель конструктивного гражданского поведения, у него все схвачено. Да и как не схватить? Над обывателем нависает, будто цыганка с площади, пахучая реальность, трясет юбками, нашептывает: подстели соломку, позолоти ручку, подсуетись! — задружись с ментом, ублажи училку, прикорми сантехника. Любезность и контактность — орудие бедняка.
А не хочу, по первости отвечает горделивый лох, не хочу тратить время и душевные силы, я хочу по правилам. Я, говорит дурак, хочу, чтобы с квитанцией. Я, говорит, вступаю с ним в клиентские отношения — с врачом, с ментом, с учителем. Реальность, проглотив развеселое «бугага», осторожно переходит на другой язык: опомнись, это же труд жизни, обустройство среды обитания, надо простраивать существование (строить любовь, как выражается Дом-2), иначе... Иначе — что? — переспрашивает дурак и добавляет совсем жалобно: я, между прочим, плачу налоги. Реальность покатывается со смеху и посылает на голову гордеца всего-то-навсего прорыв трубы — или полуночного, отчаянно скучающего мента в метрополитене. И тихо хихикает из-за колонны.
А. — та самая дура и лохушка, а Б. — умный и умеет жить, и Фенечка, и Ленечка у него в шоколаде. Он еще не знает, что они с А. в одной лодке, хотя и гребут в разные стороны. Пусть А. боялась бояться, а хозяйственный Б. много лет поливал свою клумбу «в частном порядочке» и снимал плоды: очередь, консультацию, члена приемной комиссии, сановного гаишника с секретным мобильным. Он, можно сказать, только и занимался поддержкой и обслуживанием обслуживающей среды, будто герой «Прохиндиады» — живчик, активист коммуникаций, гений натуральных обменов.
Но в прекрасный летний вечер в Фенечкину «Шкоду» въедет девушка на «Лексусе», и по протоколу окажется, что Фенечка, на дух не переносящая даже красного вина, была свински пьяна и злонамеренно вылетела на встречную с правого ряда. Свидетели исчезнут, появятся свежие, с честными волевыми подбородками. Дядюшка, выслушав лексусное фамилие, скажет: и думать не моги, — и раз навсегда повесит трубку. Фенечка встанет через год, ей великодушно простят ущерб.