«С Советской властью — сказал он — я ничем не связан. Она существует сама по себе, а я нахожу ниши, там, где она меня не достает».
Продолжение было совершенно в духе Остапа Бендера.
«Я уважаю законы этой страны, пока они не мешают мне жить — если будут мешать, придется поискать другое место для жительства…»
Я совершенно не помню, как исчез он из моего круга. Помню только смесь удивления и недоверия — значит можно не ходить ежедневно в «контору» и неплохо жить…
Дальше — больше, все новые и новые случайные встречные и знакомые жили, как я выяснил в стороне от проторенных и разрешенных путей.
Старший сотрудник нашего института М***, который ухитрялся не потерять работу, хотя был одним из тихих героев «сопротивления» и не было ни одного диссидентского деятеля, которого он не знал бы лично, ни одной петиции, в составлении которой он не принимал бы участия. Был ли он тайным агентом или просто везунчиком — трудно сказать, всё зависело от его дальнейшей судьбы о которой я ничего не знаю.
Наши приятели — свободные и полузащищенные своим мнимым или подлинным сумасшествием художники с Малой Грузинской — это был вообще особый мир, мир в котором презрение к хождению в «контору» достигало уже запредельной степени, а движение против движения было обязательным. Среди них были всякие — и тихие, преданные только живописи подвижники вроде покойного Саши Горохова и ненавидящие все вокруг бунтари одиночки рвущиеся за кордон, как сгинувший в Америке наш приятель Шнуров, живущие за счет противоположного движения полу-жулики и действительно сумасшедшие, организовывающие в тихих квартирах где-то в Отрадном ЕМЦВ — Единый Мировой Центр Вселенной.
На каком-то этапе наши пути пересеклись даже с подлинной знаменитостью — Зверевым.
Он сидел в подвале Малой Грузинской, комнате отдыха — распивочной — складе во время одной из выставок, уже пьяный и по-русски безобразный и одновременно делал несколько дел: общался с обступившими его тогда еще не слишком многочисленными почитателями, организовывал кого-то за водкой и предлагал моей жене нарисовать её портрет. Ира отказалась, она не могла терпеть российского пьянства — а может быть сегодня её портрет висел бы в Лувре.
Я удивлялся и наверное внутри завидовал этим людям, но сам предпочитал уже другие варианты — стабильная и желательно непыльная работа, диссертация, пост старшего научного и обеспеченная старость в конце жизненного пути.
Но в конце концов мне просто все это обрыдло. Я устал! Необходимость жить «во лжи», с серьезным видом играть во взрослые игры, объяснять детям почему Ленина зовут «дедушка», хотя их дедушки носят другие имена, почему «Партия» навязывается к нам в родню («родная партия» — для тех кто забыл «новояз»), а позже — чем «демократы» отличаются от «не-демократов» (это я не понимаю и сейчас) превысила критическую массу и в июне 1991, используя паспортные данные жены, я повез семью в библейскую страну.
Глава 3
Почему мы уезжали?
Так что же случилось? Что сорвало с места нашу семью и тысячи и тысячи таких же как мы?
Ветер перемен? Да, конечно, мы все слишком долго сидели взаперти и вдруг двери открылись…
Когда весной открывают двери коровника и выпускают телят родившихся зимой — как они радуются! Какой простор! Какая зелёная трава! Какое синее небо! И на неокрепших ещё ножках вперед…
Где уж тут думать об оврагах, обрывах, волках и медведях…
Но всё же ветер, который подул тогда был только поводом для эмиграции. Причины были всегда, они лишь выползли на поверхность с перестройкой, как обнажаются горящие угли, когда сдувают холодную золу.