Нина встретила Джуди в женском умывальнике возле ротонды, от которой, словно спицы от втулки колеса, расходились остальные здания Реддингской Высшей школы. В воздухе плотно висели сигаретный дым и девчачья болтовня – девчонки урывали последние свободные минутки перед началом урока. Джуди прорвалась к зеркалу и переодевалась в то, в чем родители не выпустили бы ее из дома. Она улыбнулась Нине, когда та вошла. Джуди уже сняла приличные блузку и юбку, которые купила ей мать, и надела выцветшие джинсы и цветастую куртку.
Вокруг все гудело от разговоров.
– Слышала о Валери и Брэде?
– Да, они разругались вчера вечером.
– Он такой горячий!
– Исключительно!
– Она, должно быть, совсем свихнулась, раз решила порвать с ним.
– Я слышала, это он порвал с ней, потому что она гуляла с Кейтом Ларсоном.
– У меня, кажется, прыщик в носу…
– Ну, дела!
– Дебби все время над ними смеется.
– Слышали новость? Бет Грант уходит из школы танцевать в «Пуссиз».
– Но это же стрип-клуб!
– Рассказывай!
Нина слушала эту болтовню, не встревая, дожидаясь, когда же Джуди покончит со своей косметикой.
– Ну, как я выгляжу? – спросила та наконец.
– Просто убийственно, – заверила Нина.
И это была правда. Кожа у Джуди была настолько чистой, что за такую Нина готова была застрелиться, а волосы завивались так, будто были курчавыми от природы.
Нине же приходилось каждое утро целую вечность торчать перед зеркалом, пытаясь заставить свои волосы стать хоть чуть-чуть волнистыми.
Только по дороге в класс Нина смогла заговорить с Джуди о том, что случилось с ней утром.
– Это уже слишком, – сказала Джуди, когда Нина закончила рассказ.
– Как ты думаешь, я схожу с ума, или что? – спросила Нина. – Дэнни решил, что я на наркотиках.
При упоминании его имени лицо Джуди вытянулось.
– А что, если это случится в школе? – продолжала Нина.
– Ты совсем не можешь контролировать это?
Нина покачала головой, хотя и не была уверена полностью.
– Не знаю, – ответила она. – Я каждый раз так паникую, что не могу остановиться и спокойно разобраться. Я просто хочу вырваться из этих тел, в которые попадаю. Вырваться прочь…
– Но… – задумалась Джуди. – Ты все-таки заснула там, пока ждала автобуса, или нет?
– Я… – Нина умолкла, пытаясь расставить все события этого утра по порядку.
– Я не знаю, – сказала она наконец. – По-моему, я только закрыла глаза на секунду, и тут же все это началось.
– Тогда, может быть…
Зазвенел звонок, и в коридоре началась суматоха – щелканье защелок, топот школьников, бросившихся к своим классам.
– Поговорим попозже, – сказала Джуди, и они с Ниной присоединились ко всеобщему потоку.
ЭШ
Утром в четверг Эш не смогла пойти в школу. В выходные ее заперли дома, поэтому уже три дня подряд она вела себя, как паинька, каждый день ходила на бесконечно занудные уроки, один за другим, не пропуская ни единого; каждый день приходила домой к положенному времени и сидела потом в одной спальне с Ниной, подглядывавшей за ней каждый раз, когда ей казалось, что Эш этого не замечает; и помогала по дому, как хорошая девочка, – в общем, старалась изо всех сил.
Но сколько же можно! Эш пришлось украсть для себя хотя бы это утро, а не то она просто свихнулась бы.
Поэтому она встала рано и вышла из дома еще раньше, чем кузина оделась.
Когда Нина с матерью подходили к автобусной остановке, Эш уже была на другом конце города и садилась на скамейку в Фитцгенри-Парке. Она сидела и смотрела, как разворачивается утро, и последние пассажиры спешат к конторским кварталам, выходящим на парк, а потом стала наблюдать за завсегдатаями парка, начинавшими свой день.
Первой появилась кошачья дама. Перед собой она толкала решетчатую бакалейную тележку со всеми пожитками, одетая во столько одежек, что, казалось, весь свой гардероб она носит на себе. С тележки она сняла мешок с сухой кошачьей едой и стала кормить кошек, собравшихся под военным памятником на ее призывное «кис-кис» и запах еды.
Скоро прибыли и остальные: Педро, испанец-рассказчик, всегда приходивший рано, чтобы занять лучшее место у фонтана, откуда он декламировал свои истории прогуливавшимся посетителям; пара музыкантов – скрипач и цимбалистка, которая, как давно уже знала Эш, дольше настраиваилась, чем играла; велосипедист, чей трехколесный агрегат был увешан всевозможными украшениями – лампочками, зеркалами, флажками и радиоприемником, – а сзади было прилажено детское сиденье, в котором сидел его пес Серфер, тощая нечесаная собака неясного происхождения с игрушечными черными очками на носу. Были там и нищие, алкаши после бесплатного завтрака у миссионеров, другие школьники-прогульщики, которые, как только кошачья дама ушла, принялись кататься на досках вокруг памятника, наркоманы с пустыми глазами в поисках утренней дозы, женщины из баррио неподалеку, с детьми в колясках и на руках, вышедшие поболтать в компании товарок, бегуны трусцой, команда ребят студенческого возраста, перекидывавшихся мячом, разнообразные бродячие торговцы бутербродами и всякой всячиной со своими тележками, и многие, многие другие.
Эш сидела, постукивая друг об друга каблуками черных ботинок, и смотрела, как все они занимаются своими делами. Она пристально высматривала того парня, который вчера обращал на нее такое нежелательное внимание, но он, похоже, не появлялся. Солнце встало повыше, и у Эш начало подниматься настроение.
Цимбалистка наконец-то настроила свой инструмент и они вместе со скрипачом заиграли старинный шлягер «Пэйсмэйкерз» «Паром через Мерси», звучавший диковато, но не так уж невыносимо, несмотря на несколько странный подбор инструментов.
Мама любила эту песенку, подумала Эш. У нее была звуковая дорожка от фильма, который был сделан по ней, и она проигрывала ее раз за разом, пока Эш не начинало казаться, что еще раз – и она свихнется.
Эш все на свете отдала бы, чтобы оказаться снова дома, с мамой, и снова слушать ее.
У Эш задрожал подбородок, и она почувствовала, как слезы наполняют глаза.
Оставь, сказала она себе. Брось, и хватит.
Но не так-то это было легко. Три года – как вечность, но Эш казалось, что только вчера соседка миссис Кристофер легонько растолкала ее:
– Бедная девочка! Какое горе!
Эш потерла глаза кулаком.
Она не собирается сидеть тут и реветь, как маленькая, на потеху всем.
Но внутри зияла пустота, пропасть, которую мама оставила, когда умерла, пропасть, которую никак было не заполнить. Эш уже очень хорошо научилась скрывать ее, притворяться, что ее нет – по крайней мере, когда она была не одна. Но эта музыка, эти воспоминания…
Пропасть эта разверзлась, словно широкая пасть какого-нибудь древнего чудовища каменного века, и грозила поглотить Эш целиком.
– Ну-ка, девочка, поцелуй меня!
Некоторое время Эш понимала только слова, не узнавая ни голоса, ни его шутливого тона. Эш обернулась, пылая ненавистью, и тут же отпрянула назад.
– Ой, Кэсси! – воскликнула она и обняла женщину, которая тихо подкралась сзади к скамейке.
Из всех людей лишь Кассандру Вашингтон Эш могла назвать своей ближайшей подругой. Ей было под тридцать, и судьбу бездомной бродяжки она выбрала скорее по собственной воле, чем по необходимости. У нее была кофейного цвета кожа, волосы, заплетенные в сотню маленьких косичек, и она была самой красивой женщиной из всех, которых Эш знала. Одевалась она броско.
Сегодня на ней были красные джинсы в обтяжку, заправленные в оранжевые сапожки, желтая блузка и черная матадорская куртка, в ушах покачивались большие пластмассовые клипсы, а на руках – такие же браслеты, фосфоресцировавшие всеми цветами радуги. У ног ее стояла большая красная холщовая сумка, в которой хранились орудия ее труда: головоломка из материи и деревяшек, которая становилась в ее руках маленьким шатким столиком и стульчиком, скатерть, расшитая загадочными узорами, небольшая медная чашка и – в тиковом футляре, завернутая в шелк, – ее колода карт Таро.